Катрин Ненашева: «Страшнее не становится»
Катрин Ненашева — одна из немногих в России художников, работающих с сообществами. Например, сейчас она выстраивает комьюнити из начинающих арт-активистов, которых пригласила в «Гараж». Как участница первой Триеннале современного искусства Катрин должна была порекомендовать кого‑то для второй, но решила вместо этого собрать много новых людей и помочь им начать заниматься искусством. Кажется логичным расспросить её о границах понятия «сообщество» и проблемах присутствия любителей в больших арт-институциях, но когда читаешь в её фейсбуке о пытках или о насилии в психиатрических больницах, думаешь, что по сравнению с этими темами искусствоведческие проблемы должны казаться ей слишком незначительными — но оказалось, что это не так
Метод акциониста
Когда лицом к лицу сталкиваешься с реальными социальными проблемами, наблюдаешь, например, как от передозировок умирают дети, то какие-то искусствоведческие конфликты про границу между искусством и активизмом кажутся не очень актуальными и даже скучными. В кругу кураторов или теоретиков мне часто хочется сказать что-то подобное, но на самом деле меня эти вопросы тоже интересуют. Мне кажется, что у меня есть свой творческий метод, и он как раз связан с работой с сообществами и проблемными темами. Метод вот какой: сначала я погружаюсь в тему, которую хочу исследовать, работаю непосредственно с людьми, нуждающимися в помощи, — и для меня это социальная деятельность, а не часть художественного процесса. Я отнюдь не хочу сказать, что всё, чем я занимаюсь, это творчество. Нет, социальная работа — это то, что помогает мне исследовать проблему, сориентироваться на местности, понять, есть ли в этой среде какие‑то предпосылки для формирования комьюнити, есть ли люди, которые захотят включиться в активистские или арт-активистские практики. А дальше посредством этого исследования я придумываю акцию, которая будет происходить уже непосредственно в поле искусства. Здесь я имею в виду свои крупные проекты, которые включают в себя несколько медиумов.
Невозможно прийти в сообщество наркозависимых подростков, у которых куча проблем, и сказать: а давайте мы с вами займёмся искусством
Хороший пример — моя работа с темой изоляции и того, как протекает жизнь людей, заключённых в психоневрологических интернатах. Сначала я и ещё несколько художников ходили в такие интернаты. В течение года мы волонтёрили, потом начали проводить творческие занятия и искать точки соприкосновения с людьми, которые там живут. На основе этой работы родилась моя большая акция «Между здесь и там», которая заключалась в том, что я месяц ходила по Москве в очках виртуальной реальности и показывала людям картинки и видео из закрытых учреждений. Кроме того, акция включала несколько партиципаторных проектов для привлечения внимания к людям из интернатов, в которые они сами могли включиться. Например, «Психосквош» — игра в сквош через забор интерната, где одна команда состояла из жителей ПНИ, а вторая из волонтёров. Или «Межтуризм» — перформативные экскурсии по Москве: жители ходили по маршрутам, разработанным жителями интернатов. Сначала мы брали у них интервью, узнавали о местах, которые для них значимы или интересны, но куда они не могут попасть, а потом вместе составляли маршруты. Экскурсанты ходили по городу, а параллельно общались по скайпу с людьми из интернатов. То есть общая структура моей работы такая: художник приходит на местность, исследует социальную проблему, примеряет на себя роль и волонтёра, и социального работника, и активиста, а после этого выстраивает стратегию работы с темой. Затем я делаю большую акцию и параллельно с ней ещё междисциплинарные проекты, куда могут включиться другие люди. Таким образом образуется комьюнити, которое потом уже либо живёт, либо не живёт.
www.instagram.com/samovirajus
www.instagram.com/samovirajus
www.instagram.com/samovirajus
У художников, работающих с социальными темами, есть разные методы: некоторые танцуют, поют и рисуют с жителями интернатов. Художники-акционисты работают иначе — они создают ситуации, в которых эти люди оказались бы видимы. Например, я не умею ни танцевать, ни петь и не очень хочу учить этому других людей. Существуют волонтёрские организации, которые предлагают людям подобные социализирующие практики. Но у нас нет такого метода — выставить чьи‑либо работы в музее и представить этого человека как художника, — и нам он не кажется интересным. Мы исследуем язык говорения на какую‑то тему, о которой люди говорить не хотят, и ищем новые роли для представителей изолированных сообществ, чтобы они могли рассказать свои истории и быть увиденными.
Предположим, будет создано художественное произведение — а дальше что? Чтобы эти акции дали какой‑то результат, нужно сначала построить комьюнити
Дело в том, что в первую очередь система лишает таких людей идентичности, которая включает в себя понимание своей личной истории, умение о ней говорить, анализировать её. Кроме того, невозможно прийти в сообщество наркозависимых подростков, у которых куча проблем, и сказать: а давайте мы с вами займёмся искусством. Чтобы ребятам захотелось заниматься творчеством, часто приходится сначала создавать инфраструктуру для социальной работы, чтобы они смогли получать помощь и научиться разговаривать о своих проблемах, понимали, что они хотят быть увиденными и услышанными, что для них это важно. Это ведь большая проблема — мало кто из представителей изолированных групп в России понимает, что ему хочется вернуть себе свою идентичность, что ему хочется публичности, чтобы его голос был социально слышим. Люди настолько угнетены и настолько задавлены своими проблемами, что не понимают, что выразить себя можно через творчество. К ним никто не приходил и не говорил, что твой голос, твой образ — они важны. Поэтому с подростками, с которыми я сейчас работаю, речь о творчестве пока вообще не идёт.
www.instagram.com/samovirajus
www.instagram.com/samovirajus
www.instagram.com/samovirajus
Если бы у нас в стране были полноценные системы помощи, мне бы хотелось приходить в комьюнити, уже созданные активистами и социальными работниками, и заниматься искусством. Но такого нет. Поэтому где‑то я социальный работник, где‑то художник — самим ребятам вообще никакой разницы. Ещё важно, что просто так работать с болезненными темами не получится. Предположим, будет создано художественное произведение — а дальше что? Чтобы эти акции дали какой‑то результат, нужно сначала построить комьюнити, чтобы люди посредством этих акций объединялись, помогали друг другу, локально решали свои проблемы. Нам ведь нужно, чтобы художественное высказывание принесло результат. Важно не только про что, но и зачем оно. И здесь становится понятно, зачем вообще нужны комьюнити и почему для акционистского высказывания важно эти комьюнити выстраивать.
Штаб городского самовыражения
Акционизм не слишком развит у нас в России, но в прошлом году я поняла, что мне бы хотелось, чтобы какие‑то структуры помогали молодым художникам и активистам начать свою в этом поле работу. Мне очень не хватает такого сообщества, поэтому в прошлом году я начала проводить такие занятия сама, каждый раз используя разные методы. Проект называется «Штаб городского самовыражения». Я рассказываю тем, кто приходит на наши встречи, историю акционизма и парципаторного искусства, и параллельно создаю условия, чтобы слушатели потом смогли выйти на улицы и протестировать какие‑то активистские практики, в первую очередь, снять свои зажимы, перестать бояться взаимодействовать с людьми. Если мы попытаемся разобраться, почему в России мало художников-акционистов, почему мало искусства действия и взаимодействия, мы выясним, что, конечно, люди боятся арестов и прочих карательных мер, но в первую очередь — потому что у всех нас с самого детства огромное количество психологических зажимов. Речь идёт и об обесценивании, и о буллинге в школе, и о психологическом насилии в семье. Всё это влияет на то, как человек хочет и может выражать свою позицию. Посредством «Штаба городского самовыражения» я пытаюсь работать с этой проблемой. Я пытаюсь сказать ребятам то, что не сказали в своё время мне: ты имеешь право говорить и думать, ты имеешь значение, и поэтому ты можешь выходить на улицу и проводить акции. Что это нормально — и давайте объединяться вокруг них, работать со своими травматичным восприятием реальности, которое мешает нам самовыражаться и как художникам, и как людям. Сейчас я веду теоретические занятия, но каждую субботу мы выходим в город, пробуем разные практики, посредством которых ребята борются со своими страхами и улучшают свои отношения с городом. Например, сначала мы пытались осознать, чего боимся, потом я попросила участников взять друг у друга интервью на эту тему, а потом мы вышли в город, и я предложила ребятам дать активистский ответ на свои страхи. Например, одна девушка стояла с плакатом «Мне идёт?» и предлагала прохожим накрасить ей губы той помадой, которой считают нужным. Или молодой человек ходил полуголым по улице, предлагая написать на себе фразы, которые ассоциируются у людей с отчуждением. Или ребята сделали бумажно-пластиковый шаблон и предлагали людям в него лечь и либо вписаться в его границы, либо как‑нибудь его порвать, и дальше старались поговорить с ними о том, как они взаимодействуют с шаблонами. Для многих это был первый выход в город и первая коммуникация с людьми в форме пикета или опроса.
www.instagram.com/samovirajus
www.instagram.com/samovirajus
www.instagram.com/samovirajus
Нынешний «Штаб» стал частью второй Триеннале современного искусства, однако моё участие в проектах «Гаража» вызвало вопросы у некоторых художников-активистов. Они касались институциональных рамок, которые ограничивают художника. Моя работа была ограничена не столько институцией, сколько ковидом, и когда поданных заявок в «Штаб городского самовыражения» стало больше ста пятидесяти, мы поняли, что больше не потянем, и закрыли их приём раньше намеченного срока. Притом что я не проводила никакого отбора и просто предложила приходить тем людям, которым это нужно. Однако те ребята, которые не успели подать заявку, обиделись. Часть из них уже ходила ко мне на прошлые занятия «Штаба», и, честно говоря, я думала, что логичным было бы дать место другим. Но они решили устроить собственную интервенцию и наклеили на «Гараж» баннер «Искусство без дедлайнов», а также выпустили в телеграм-канале мини-манифест о том, что дедлайны в искусстве — это априори неправильно. В тот момент я сказала ребятам, что на самом деле у нас нет никакого ОМОНа на занятиях и им никто не мешает приходить, это их право. Сам баннер, конечно же, сняли в течение часа, но меня это не смутило, я понимала, что взаимодействую с институцией и это накладывает свои ограничения. Например, сегодня мы собирались проводить небольшие полевые исследования и, поскольку идёт дождь, думали осуществить всё это в музее «Гараж». Но нам сказали, что, если вы хотите проводить здесь какие‑либо опросы, вы должны сначала подать заявку и получить санкцию пиар-отдела. Так что просто так поспрашивать людей, как они относятся к тем или иным темам, в «Гараже» у нас не получилось. Поэтому я сейчас иду на площадь трёх вокзалов, где меня ждут участники «Штаба».
Вот ты взбунтовался, получил пощёчину — и что будешь делать дальше? Это очень важный вопрос
Мне кажется, желание включить как можно больше новых людей в пространство искусства, которое проявилось в Триеннале «Гаража», — очень правильно, потому что музейные институции могут объединять людей, давать им новый опыт и чувство, что они нужны. Вопрос в том, насколько институции готовы искать язык для общения с этими людьми. Мне кажется, что они пока не очень готовы. Просто сказать человеку «заходи» не означает дать ему почувствовать себя комфортно там, куда ты его зовёшь. Ровно поэтому мне кажется важным искать разные языки общения с людьми — художественные в том числе. А не просто позвать чуваков в музей и сказать, что мы молодцы, ещё и социальным партиципаторным искусством занимаемся. Это как художники, которые приходят в разные закрытые учреждения, но не до конца исследуют проблему и не хотят искать новые языки говорения об этих проблемах.
www.instagram.com/samovirajus
www.instagram.com/samovirajus
www.instagram.com/samovirajus
На самом деле, когда новые люди оказываются в разных художественных институциях в роли художника, подразумевается, что это более высокий статус, к которому люди вроде бы должны стремиться. Я же совсем не думаю, что художник — это статус. И не считаю, что сказать любому другому человеку, что ты можешь быть художником, — это ценность. Этому человеку может быть вообще наплевать на искусство и музеи. Для тех же моих подростков слова «Гараж», «акционизм», «современное искусство» — это пустой звук. Для меня художник — это не статус, а важная социальная роль.
Ответственность зрителя
Всё время, пока я занимаюсь арт-практиками, я сталкивалась с неприятием и неготовностью к взаимодействию. Люди не любят, чтобы кто‑то самовыражался и проявлял свою позицию, — и этот факт приходится принимать. У меня не было какого‑то инсайта, когда я поняла, что чувствую себя полностью свободной и поэтому могу заниматься арт-активизмом. Я просто занималась им, исходя из собственного травматичного опыта, трудного детства, буллинга в школе, пыток, которые мне довелось пережить. В какой‑то момент я поняла — сопротивление внешнего мира никуда не денется, но людей, которые тебя принимают, становится всё больше, и это очень поддерживает. Когда я была в ДНР, меня пытали в полицейском участке i , и я на собственном опыте поняла, что человек, переживающий насилие, чувствует себя невидимым, неспособным говорить об этом; его опыт и его переживания никому не нужны. У меня была акция «Груз 300», во время которой я лежала, заключённая в клетку, в нескольких точках Москвы, показывая, как ощущает себя человек, которого пытают. Думаю, эта работа и стала моим самым важным опытом преодоления. Моя психика говорит, что мне лучше стать невидимой, то же самое говорит и система, но я переживаю это и иду дальше. Чуть-чуть становится легче. Нет, страшнее не становится. Пытки в моей жизни уже случились. Что может быть ещё страшнее? Тюремного заключения я боюсь, но не настолько. Смерти — да, но сейчас я не могу себе представить, что кто‑то будет стрелять в меня из‑за моих акций. Зато ко мне присоединяются люди. Распространяются феминистские идеи, и это тоже помогает. По сравнению с тем, что было два-три года назад, активизм становится более понятным и в некоторых кругах даже модным.
www.instagram.com/samovirajus
www.instagram.com/samovirajus
www.instagram.com/samovirajus
От зрителя я всегда жду бунта и стараюсь предоставлять ему такую возможность — почувствовать свою власть, которой он может прекратить акцию. Например, в спектакле «Груз 300» i мы говорили о проблеме насилия и выбора, и там возможность бунта была очевидной — можно было просто остановить спектакль. Но важно и то, что происходит с человеком, когда он совершает бунт. Это ведь страшный и сложный процесс: однажды зрительницы попытались остановить «Груз 300», и тогда одна из наших актрис ответила пощёчиной, изображая систему, которая даёт ответ бунтовщику — и это всегда ответ насилием. И вот ты взбунтовался, получил пощёчину и что будешь делать дальше? Это тоже очень важный вопрос. Нашей задачей было создать пространство, в котором человек сможет играть, выбрать свой тип поведения и посмотреть, как другие люди будут реагировать, — что‑то вроде тренировки. Эта игра не была безопасной, но люди знали, куда идут. У них всегда была возможность уйти, но когда мы завершали показы в Москве, люди специально приходили для того, чтобы попробовать остановить спектакль и понять, как они будут реагировать на происходящее. Нам кажется важным воспитывать ответственность зрителя.
