В Москве нет программы, которая занимается непосредственно дворами, но есть похожая программа «Мой район». И они приезжали к нам в Казань, и, действительно, рассказывали, что много сложностей. Мы начали расспрашивать и поняли, что у вас в городе нет комплексности решений, например, в Москве разные люди выполняют дорожные работы и работы по установке оборудования они почти никак не общаются между собой, и жителям, в итоге, ничего не понятно. Также в Москве спрашивают людей, что вы хотите видеть в своём дворе, но не интересуются, почему вы этого хотите. В общем, я бы сказала, что в Москве программа не работает, потому что нет как такового соучаствующего проектирования. Вообще-то, этот термин был придуман именно у нас в Татарстане в 2015 году. К нам тогда приехала Наталия Фишман, которой мы, как раз и обязаны всей этой гигантской программой развития общественных пространств, но не успела она занять свою должность, как в городе срубили столетнюю иву, которую очень любили жители, и их возмущению не было предела, и так все поняли, что нужно менять подход и спрашивать у людей их мнение. Здесь нужно уточнить, что в англоязычной среде есть термин participatory design, который вроде бы можно перевести как «соучаствующее проектирование», но это немножко не наша история, у нас другой контекст и работает всё иначе. Поэтому понадобился другой термин, автором российской версии стала Надежда Снигирёва из «Проектной группы 8». Но, честно говоря, фактически тот же метод использовал Николай Полисский, когда в 2002 году начал сотрудничать с крестьянами из Никола-Ленивца — вместе с ними лепить снеговиков на берегу Угры.

В том, что проектирование общественных пространств в любой стране всегда соотносится с политической системой этой страны, регулируется местными законами и имеет свою предысторию. Наш государственный строй отличается от того, что есть в Европе, и на западе люди намного раньше стали привлекать жителей к участию в подобных проектах, это началось буквально в первые послевоенные годы. Сейчас в европейских странах принцип соучастия распространяется на все сферы общественной жизни, в том числе, например, на сферу образования. В России речь пока идёт только про благоустройство. В том числе потому что на этом поле ты можешь получить понятный результат за короткое время, то есть люди видят результат своих вложений и решений. У нас пока есть просто инструмент, причём он не всегда оказывается в руках людей, которые знают, что с ним делать. Поэтому соучастие зачастую превращается в имитацию, которая нужна для отчёта, где будет написано, что мы вовлекли тридцать процентов жителей — то есть ты якобы выбираешь, как назвать парк или станцию метро, но это не соучастие. Результат голосования, возможно, поменяют, и это от тебя не зависит. При этом принцип соучаствующего проектирования у нас закреплён на законодательном уровне — национальный проект был утвержден в 2018 году. Отсюда и возникли тридцать процентов жителей, которые обязаны участвовать в обсуждении, которых обязаны спросить. Очевидно, что эта система несовершенна, тем не менее, это уже большой шаг.

Конечно, страна у нас большая, и в каждом регионе своя ситуация. В Татарстане, я думаю, нам повезло, потому что за много лет здешние жители уже наученные, они считают, что если в городе что-то меняется, их обязаны спросить. При этом я не уверена, что корректно сравнивать Казань и Москву. Возможно, если в Москве начнут устраивать публичные слушания по каждому двору, это затянется на долгие годы.

Однако насколько я могу судить, первая проблема столичной программы — это уже озвученный мною вопрос, который задают жителям: «Что вы хотите?», но который должен звучать иначе: «Почему вы этого хотите? Как вы проводите время во дворе?» То есть у людей интересуются, какие вы хотите кустарники, какие качели, но не спрашивают, зачем, например, вам нужен фонтан? И поэтому дальше вы начинаете обсуждать цвет скамеек, не обращая внимания на такие важные вещи, как функциональные зоны и сценарии использования территории. В итоге, за дворами никто не ухаживает, они никому не близки. В то время как в идеале, когда работа закончена, ты должен выйти из этой системы, и она не должна при этом развалиться: люди должны почувствовать, что это своё. Это идеальная картина мира — но мы к ней стремимся.

Также важно, что у нас, как и в Москве, разные люди занимаются дорогами и, например, освещением, но существует единый куратор, в нашем случае это Институт развития городов Татарстана. То есть мы можем позвонить конкретному человеку и решить конкретную проблему. В Москве за разные части проекта отвечают разные люди: закупки, публичные слушания, ремонты дорог, — и эти люди не в контакте, — это вторая проблема. Мне немного странно говорить, что Москва приезжала к нам учиться выстраивать это взаимодействие, но это и правда так. Я-то думала, что в Москве всё прекрасно.

Третья проблема — это сами жители. Не всегда люди готовы участвовать в слушаниях, они говорят, что архитектору виднее, и власти лучше знать. Вы представители власти? — вот вы всё и делайте.

Программу курирует Институт развития городов Татарстана, он же занимается общественными пространствами и переосмыслением объектов культуры и наследия, и развитием природных территорий. Кстати говоря, в парках методика уже давно отработана: есть проект, есть схемы, жители их смотрят, озвучивают свои ощущения, архитекторы реагируют. Во дворах всё иначе. Во-первых, другие объемы — мы в год делаем порядка тысячи дворов. Во-вторых, благоустраивать двор — это всё равно, что делать ремонт в квартирах одновременно у целого большого дома: слишком много заинтересованных лиц, всем всё важно, у всех свои пожелания.

Сейчас мы курируем программу полностью — от формирования списков до проведения первых мероприятий в обновлённом дворе, но мы поняли, как важны рамки. Людям на этой территории жить, так что, конечно, они лучше представляют, какой она должна быть, но они, например, не знают про устройство сетей, какие деревья больные, а какие здоровые, или, предположим, они хотят весь двор закатать в асфальт и поставить машины, но мы говорим нет, у вас есть соседи с детьми, и им нужны зелёные зоны. Надо озвучивать правила игры. И надо договариваться. Если бы мы давали людям схемы и говорили, вот что у вас теперь будет, — с таким подходом нам тут давно бы руки оторвали. И еще важны чёткие сроки — как бы смешно это ни казалось, но если ты говоришь соседям: либо вы договоритесь до такого-то числа, либо благоустройства не будет, они договариваются!

Я искренне верю, что если людям что-то не нравится, можно встретиться и это обсудить. Всегда первые полчаса на наших встречах все кричат. Наверное, людям важно высказаться, и им нужно дать на это время. При этом у нас есть круглосуточная горячая линия и туда часто звонят, чтобы высказать все свои проблемы и все претензии — к нам, к власти, к миру. Многим важно, что сидит живой человек и их слушает. Потом они говорят «спасибо, что вы со мной поговорили».

Нет, важно не что человек гуляет с собакой, а по каким дорожкам он с собакой проходит, каким маршрутом идёт из школы или с остановки. Или если в центре города, например, живёт старшее поколение — им нужна другая инфраструктура. При этом вы правы, дворы все похожи, и это правильно. Двор — это не парк, там не нужен уникальный опыт, дворы в виде космических площадок и пиратских кораблей очень быстро надоедают. У детей должна быть возможность додумать игру. Наше оборудование для детских площадок максимально упрощено: горка и качели, нигде нет резины, покрытие везде песчаное — ребенок должен взаимодействовать с природными и новыми материалами, лепить что-то из этого песка. Есть разные типы — двор-колодец или двор-коробка, есть чек-лист по взаимодействию…

Не обязательно. Есть определённые дворовые истории, которые мы никогда не узнаем, если нам не расскажут. Плюс дворовая территория воспринимается очень лично. Даже если ты, действительно, сделаешь проект, который нужен людям, он будет очень крутой и его опубликуют в ArchDaily, но жители к нему не привяжутся. Решат, что сейчас мы всё поломаем — нам еще сделают. К тому же мы хотим, чтобы потом в этих дворах дни рождения отмечали, или выставляли свою ремесленную продукцию на продажу, или кинопоказы устраивали. И если бы нам не рассказали, что кто-то по вечерам выносит во двор проектор, мы бы ни за что не догадались сделать там пространство для показов.

У нас всё-таки есть отставание от Европы лет на пятьдесят. Люди только-только поняли, что у них есть квартира, что они могут ею распоряжаться, а тут уже нужно и за двор отвечать. Они, может быть, не готовы брать на себя какую-то большую ответственность. Но постепенно, я думаю, мы всё равно к этому придём. Долгосрочные эффекты соучаствующего проектирования реально существуют, и они в том, чтобы получить общество не горожан, а граждан. Эта система всё равно будет развиваться: если государство будет давать возможность, люди будут откликаться. И общественные пространства — это своего рода тренажер, а еще индикатор — если люди не готовы брать на себя ответственность за парки, то о чём мы тут вообще говорим? При этом у нас в стране существуют и органы местного самоуправления, и очень активные люди, которые за собой ведут других, и, например, программа инициативного бюджетирования. В частности, в Питере человек может выиграть конкурс и сделать свой парк, я имею в виду не только деньги, но и инструменты этот парк спроектировать и построить. Или, например, в Башкортостане есть своя программа благоустройства дворов, тоже очень рабочая, но они собирают с квартир один процент всего бюджета на проект. Если разделить этот процент на всех жителей, получаются совсем смешные деньги, но всё-таки это работает. Люди, которые вложили свои средства, реально ответственнее относятся потом к тому, что для них построили, — они же денег дали. У нас в этом смысле сложнее. Когда программу «Наш двор» запускали, это было подарком для жителей — мы изо всех сил будем стараться сделать то, что вы хотите. Сначала люди скромничали, но сейчас на четвертый год программы люди считают, что мы им должны, — хоть убейся, но сделай то, что они хотят.

Иначе приходится общаться с людьми. Всё-таки на западе никогда не услышишь «вы всё разворовали», а мы это слышим кажется день. Мы стараемся, все согласовываем с жителями, собираем протоколы общих собраний, но всё равно всегда находятся люди, которые недовольны. В Северных странах люди давно знают, как работает эта система, они умеют в ней добиваться своих целей, зато у них очень громоздкая, очень неповоротливая бюрократия. У нас всё проще, есть «Открытая Казань», есть «Народный контроль» — любой человек может написать, и ему обязаны ответить и его проблему решить. То есть и у нас есть что-то, что работает лучше.

Еще про взаимодействие с людьми. Мы обязательно проводим встречи именно во дворах. В Москве, кстати, обычно не так. А мне нравится думать, что мы приходим в гости. Мы приходим со схемой, где архитектор уже придумал, как этот двор можно преобразовать. Может показаться, что мы навязываем людям своё видение, но на самом деле это не так. Когда люди видят карту, они не понимают, что с ней делать, на что им можно рассчитывать. Мы же любим делать схему с гиперболизированными решениями — чтобы люди отреагировали, сказали, нет нам так точно не надо, или, наоборот, именно это и надо. Гиперболизация — очень хороший инструмент. Потом происходит презентация схемы — рассказывает не только архитектор, но и управляющая компания. И мы ведь совсем не поговорили про роль управляющих компаний, насколько они важны. Кстати, в Москве они все государственные, а у нас все частные. Но важно, что во время этой первой части слушаний можно решить не только проблемы двора, в это время жители сразу высказывают все свои боли: нет горячей воды, или дорогу никак не сделают. За первые полчаса вы снимаете пул всех больных мест — и дальше часть людей уходит. Остаются те, кому реально важен двор. И в это время очень важно найти того самого человека, который пытается быть модератором в этой толпе. Это твой самый лучший друг и помощник в этом проекте. Его надо наделить полномочиями — стать старшим по дому, и тогда он поможет все разрулить, со всеми договориться, собрать все голоса, и когда двор обустроят, он сможет говорить с людьми от вашего имени — защищать проект, объяснять итоговую схему. И мы можем объясняться с этим старшим по дому, не вступая в дискуссии в чатах, а собирая через него информацию, — например, о том, какое нужно оборудование. Слушания и переговоры обычно проходят осенью, зимой — затишье, в это время мы стараемся показать, какие во дворе можно проводить мероприятия, а весной начинается стройка и эти ответственные — это наши глаза и уши. Мы ведь не можем находиться в каждом дворе, а они всё проверят — где не сделали тротуар, где что-то не соответствует проекту. И я думаю, что эта возможность устраниться, — наша большая заслуга. В Москве сотрудники программы общаются со всеми жителями, и эта история очень затягивается, а у нас есть ответственные, которым мы доверяем, у нас с ними партнерские отношения, они же принимают проект. А дальше или мы, или управляющая компания, или инициативные жители сами проводят какое-то мероприятие — мы показываем, что всё это можно делать и без нас.

Мы запустились в самую пандемию — и люди просто ломились на обсуждения. В масках, в респираторах, в перчатках, они настолько хотели поговорить, что ажиотаж был страшный. Сейчас я думаю, это хорошо, что тогда был карантин — все машины стояли во дворах, было хорошо понятно, сколько их и где. Кроме того, в пандемию все были разделены, а вот эта общая проблема людей объединила и сплотила, мне кажется, это очень чувствовалось. И тогда мы просто пришли поговорить, у нас не было никаких схем, это потом мы поняли, как действовать. Но с тех пор все участвуют. Я сама работала со списками — люди голосуют, какие дворы включать в программу, — и была потрясена, увидев по нескольку тысяч голосов на двор. До того, как приехать в Казань, я работала в Питере, и там не могла ни с кем согласовать даже маленький скверик, на который, причём, уже были выделены деньги. А здесь мы говорим людям — если вы хотите что-то сделать, пожалуйста, делайте, и они делают!