Да, нас правда в первую очередь волнует локальная повестка. У нас нет амбиций и желаний охватить всё, нам важен наш город и наш регион. С самого начала работы театра мы старались приглашать к себе непрофессиональных актёров, режиссёров и художников. Интуитивно мы также много работали с сообществами, хотя никак это не называли. К примеру, Штефан Кэги из Rimini Protokoll, когда приезжал в Свияжск, поставил для нас спектакль с местными семинаристами. А когда началась пандемия, мы решили, что это время стоит потратить на обучение и увидели, что существует целое направление, которое придумала немецкая режиссёрка Мириам Чолль и которое называется «театр горожан». В Германии им также занимаются Наташа Боренко и Ада Мухина, и они провели для нас внутреннюю лабораторию, где мы попытались изучить методы и механизмы, разработанные в рамках этого типа театра, и как они могут работать у нас. Поскольку, очевидно, что в нашем контексте всё работает совершенно иначе. И первым спектаклем, который мы показали после карантина, стала «Децентрализация» — это спектакль про Казань, где зрители становятся участниками постановки. Мы задаём им вопросы о том, как можно было бы обустроить город, если бы в Казани не было нынешнего исторического центра, Вахитовского района, как бы жители сами распределили культурные институции, где и чего не хватает. В результате со спектакля люди выходили с мыслью: а, может, я и правда могу как-то улучшить город?! Нам понравилось то, что получилось, и дальше мы стали думать, кому бы мы хотели дать голос, какие темы нам интересны. И первым делом стали размышлять на тему национальной идентичности, объявили open call на проект про язык, отобрали заявки и так появился спектакль «Чын Татар» («Настоящий татарин/татарка»), впоследствии ставший участником многих фестивалей. В нём люди рассуждают о своей национальной идентичности, причём, в большей степени, концентрируясь на языковой теме.

Дальше мы захотели сделать спектакль с педагогами и поначалу думали, а где же мы их возьмём, кому это вообще нужно, однако за первый же день конкурса мы получили около ста заявок. Оказалось учителям очень важно говорить о своих проблемах, и это комьюнити максимально активно. Правда работа с ним сопряжена с рядом сложностей — учителя увольняются, уходят в декрет, меняют работу, меняется сама ситуация в школьном образовании. Тем не менее сейчас в проект приходят всё новые преподаватели, и сообщество вокруг спектакля растёт. Недавно мы выпустили вторую версию «Педсовета» в Новой Александринке При этом нам важно, что-то, что мы делаем, — это профессиональный театр, а не любительский. Над спектаклями работает профессиональная команда, мы выработали свою методологию и терминологию, выпустили методички, и мне кажется, мы одни из немногих, кто занимается такой работой системно. Этим летом мы также сделали проект с подростками из деревень Татарстана: мы даём им возможность говорить о том, что они считают важным, не ограничивая их в темах, и эта среда оказалась очень благодатной, даже при том, что темы, которые волнуют школьников, могут быть не очень приятны для нас, взрослых, например, вопросы насилия и буллинга в школах. И еще нужно сказать, что социальная составляющая в таких проектах для нас равна художественной, то есть творческий процесс для нас заключается в том, чтобы сделать объектом исследования голос той или иной группы людей.

Например, тот же Штефан Кэги из Rimini Protokoll много ездит по миру и ставит спектакль за спектаклем — у него задача создать художественный продукт, нам же важно поделиться этим методом с местными ребятами, приложить усилия, чтобы он начал жить в каких-то маленьких сообществах, будь то районный дом культуры или какая-то небольшая компания. Например, мы готовили спектакль с женщинами 50+, и хотя он реализовался только на уровне эскиза, сами участницы продолжают вместе делать какие-то творческие проекты, и мы этому очень радуемся. И, конечно, нам важно, что мы играем спектакль «Чын Татар» максимально погружаясь в местный контекст, в национальные вопросы и противоречия, и то, что сейчас мы привлекаем всё больше и больше наших местных авторов, которые уже стали художниками, драматургами и режиссёрами.

Вопрос национальной идентичности сейчас острый, тонкий и опасный, поскольку татарский язык уходит из обихода, на нём всё меньше говорят люди. Нам важно работать с этой ситуацией. Что касается культурных институций, они в Татарстане чётко делятся на две категории — есть институции, где говорят только на русском, невозможно представить, чтобы там зазвучала татарская речь; и есть, например, татарский театр — там ни за что не станут говорить на русском языке. А мы хотели создать двуязычный мир и поискать точки пересечения, в которых мы можем быть интересны друг другу. Любопытно, что интерес к татарскому языку часто исходит не от людей, принадлежащих этой группе, а извне. Например, режиссёр Саша Плотников из Москвы решил учить татарский язык, он уже полгода занимается, и осенью у нас будет премьера его спектакля, где он будет стараться говорить по-татарски и с каждой новой постановкой улучшать свою речь и своё знание языка. Такой интерес извне часто работает на нашу внутреннюю среду. Еще у нас реализовался проект Нурии Фатыховой, исследовательницы, журналистки и одной из авторок проекта «She is an expert», мы вместе с ней переводили на русский язык дневники наших бабушек, написанные на арабице, а затем устраивали публичные чтения получившихся текстов. Или у нас был опыт, когда мы рассказывали участникам основные законы образования татарских слов, и они могли придумать свои новые татарские слова, даже не зная языка. В этот момент ты ощущаешь взаимопроникновение двух культур. Например, мой прадед — татарин, однако я никогда не ощущала свою принадлежность к этой культуре, тем не менее, оказываясь в среде, где говорят по-татарски, где язык становится модным и интересным даже в рамках одной маленькой площадки, я начинаю его в себя впитывать, погружаться в него. И для нас важно создавать условия, где человек, даже не зная языка и не понимая речи, может почувствовать себя комфортно. Мне вообще кажется, что ситуация «непонимания» очень важна для театра, нам хочется приучать зрителей, что они могут не понимать часть сказанного, и это нормально, можно не закрываться от происходящего, а принять его.

Анонимные комментарии содержат много негатива. Мне кажется, так часто бывает — если человек не подписывается своим именем, он считает, что может вываливать в интернет любой шлак. Однако у нас в зале как раз совсем другая атмосфера — возникает поле взаимной поддержки. Ни разу я не видела никаких проявлений агрессии. Раньше моя среда общения состояла из людей, которые все говорят по-русски, не возникало ситуации, в которой мог бы использоваться татарский язык. А на репетициях я видела, как люди начинают говорить по-татарски и плачут, говорят: у меня мама русская, а папа татарин, и я всю жизнь стеснялся и не мог говорить, мне казалось, что я плохо говорю, что я недостоин татарского языка. Но тут люди понимают, что они в среде поддержки, и начинают двигаться вперёд. Возможно, это потому что у нас очень маленькая площадка, где мы создали себе маленький тёплый мир. И человек, приходя к нам понимает, что он попадёт в сообщество, где нет агрессии. Правда я и в жизни не сталкивалась с агрессией, из-за того, что плохо или же неправильно говорю.

Скорее, это проговаривание боли вслух. Например, что для кого-то из участников было болезненным то, что он вроде бы приходит на татарский проект, а здесь все говорят по-русски. Конечно, никто из тех, кто захотел поучаствовать в постановке или посмотреть её, не был безразличен к теме. И, конечно, мы не решим проблему одномоментно своим спектаклем, однако это путь, который следует начать.

Потому что мы стараемся отбирать участников на проект по опен-коллу, а заявки подают как раз молодые люди со схожими взглядами на жизнь. И нас критиковали, что, дескать, мы показываем только один срез, одну возрастную группу. Вот возьмите, — говорили нам, — какого-нибудь татарского мужика, он вам скажет совсем другое. Однако нам не хотелось искусственно зазывать на сцену людей, которым это не интересно. Однажды мы думали сделать спектакль с таксистами, но ничего из этого не вышло: таксисты просто не стали подавать заявки. Получается, что нам нужен спектакль с таксистами, но им-то он не нужен, и театр им такой не нужен. Конечно, из полученных заявок мы всегда пытаемся отобрать максимально разных людей с разными точками зрениями, но всё равно молодые гораздо более активны и их, соответственно, больше.

Мне кажется, участники нашего спектакля-педагогов отъединились именно в сообщество по итогам этого спектакля. И те люди, которые приходят на площадку MOÑ, тоже формируются в сообщество. Приходят учителя, потом их друзья, потому друзья друзей. И это сообщество постоянно растёт. Это уже некий маркёр, если человек говорит: «Я хожу в MOÑ». Причём я не могу того же утверждать про другие наши площадки, например, про «Особняк Демидова», где мы ставим иммерсивные спектакли с разной степенью включенностью зрителя. Я не могу сказать, что там формируется сообщество, туда просто приходят люди интересно провести вечер. А вот MOÑ, мне кажется, стал таким местом. И в своих опен-коллах мы даём стимул для формирования таких тематических групп. Да, это не всегда получается. С таксистами, вот, не получилось. Но людям, у которых изначально есть потребность в объединении, мы даём такую возможность.

Причём я бы сказала, что объединяющие практики сначала одну группу людей объединяют, потом другую, третью, потом эти группы вместе объединяются. Во всяком случае если мы не будем так думать, у нас сейчас не будет никакого стимула работать дальше. А ведь каждый из нас этот стимул ищет изо дня в день. Ты пытаешься создать свой микромир пусть даже только на одной площадке, и он делает твою жизнь понятнее. Может быть, сегодня так рассуждать безответственно, и я могу понять тех, кто осуждает такую позицию. Полтора года назад мы внутри своей команды обсуждали, имеем право ли мы продолжать. И наш тогдашний куратор сказал, что считает безнравственным сейчас работать. Тем не менее, мы всем коллективом проголосовали и сообща решили, что не будем закрывать площадки. Я понимаю, что у всех сейчас своя позиция, своя правда и своя точка невозврата. Но для нас сейчас это способ и стимул жить.

Я тоже это чувствую. Видимо, мы пока можем позволить себе не слышать, не договариваться и копаться в частностях. Но это пройдёт. Может быть, нужно всем разделиться уже, чтобы заново начать пересобирать себя и друг друга.

Вот это и заставляет нас продолжать что-то делать. Когда полярность усиливается и даже внутри того, что мы считали своим сообществом, — вдруг оказывается, что никакого сообщества и не было. Другое дело, что когда ты пытаешься не просто зафиксировать ситуацию, что ты с другим человеком придерживаешься разных взглядов: дескать, мы по разные стороны баррикад и на этом всё; а продолжаешь с ним диалог — это правда работает. И на протяжении трех лет работы над темой татарской идентичности мы чувствуем, что даже сейчас существует какое-то движение к диалогу, и что его нужно продолжать. При этом у нас есть ощущение, что мы в Казани живём в каком-то своём мире. Я уже полтора года не была в Москве — последний раз мне там было совершенно невыносимо находиться из-за всех этих настроений и этого окружения. Может быть, наивно думать, что нам в Казани удалось построить какую-то свою среду, и всё же мне кажется, она ощущается.

Театральная лаборатория в Свияжске — очень важный для нас проект, поскольку мы проводим её каждый год и на протяжении десяти лет несмотря ни на какие обстоятельства. Все в масках, все запрещено — но мы всё-таки играем. Каждый год у нас новая тема, например, была кинолаборатория и детская лаборатория, был театр художника — в тот год у нас не было артистов, но художники создавали свою среду, которую мы называли спектаклем. Постановки в Свияжске для нас стали шансом познакомить с театром совершенно неочевидных и неподготовленных зрителей, которые приезжают на остров и вдруг видят какие-то очень странные постановки. Например, в прошлом году к нам пришел голый по пояс мужик, весь в татуировках, смотрел-смотрел, а потом говорит: «А это получше, чем зона!». Еще в рамках лаборатории мы можем себе позволить себе побыть безответственными — ничто не провал, поскольку все спектакли — это не законченные постановки, а эскизы. А в этом году темой был уличный театр: этот формат для нас неочевиден, мы обычно делаем что-то сложное и социальное, но оказалось, что это очень весело и привлекает максимальное число людей, которые никогда бы просто так не пришли в театр.

Например, у нас была тема «Монастырь. Тюрьма. Психушка». И это были спектакли, очень вписанные в контекст острова. Свияжск очень сильно диктует и становится частью спектакля, который потом никак нельзя перенести в другое пространство. Например, мы подготовили аудиоспектакль про свияжские растения — показывали его два месяца, а потом пришла осень, и растения просто завяли, так что зрители, которые пережили этот опыт — останутся с ним, но больше он никогда не повторится. И часто мы задействуем жителей самого Свияжска — мы делали много вербатимов, например, швейцарский режиссёр Массимо Фурлано поставил спектакль со свияжскими школьниками, а Штефан Кэги, как я уже говорила, — с местными семинаристами.

С Штефаном получилось забавно: мы позвонили режиссёру и спросили, а не хочет ли он поставить спектакль на маленьком островке посреди Волги. Он спрашивает: «А какие сроки?» Мы отвечаем: «Неделя!». Штефан говорит: «Обычно у меня все измеряется годами. А какие бюджеты?» Мы: «Никаких. Тридцать тысяч рублей постановочных — вот и весь бюджет». И он отвечает: «Да, это очень интересно. Наверное, я буду участвовать». Однако проблема заключалась в том, что Штефан захотел непременно делать спектакль с монахами. Ну, делать нечего — я пошла к митрополиту Феофану договариваться. А я даже не знаю, как к нему правильно обратиться и как с ним надо говорить. В итоге, я совсем запуталась, но всё-таки рассказала про нашу идею. Митрополит ответил, что с монахами не получится, они и сами не захотят, но вообще всё это очень интересно, и не хотите ли вы сделать проект с семинаристами? Дескать, мы не сможем назвать это спектаклем, официально это будет именоваться «встречей», но дальше формат вы сами придумаете. Конечно, мы согласились. По сути у нас и получилась встреча: встретились два мира — современные художники и семинаристы. Параллельно Штефан читал лекцию, показывал свои спектакли — и выглядело всё очень впечатляюще: приехало духовенство, высокие лица, и вот они сидят, смотрят спектакли Штефана, вокруг Свияжск, закаты, комары. Штефан потом нам рассказывал, что у него-то конечно было намерение навести здесь шороху и всю эту среду, в итоге, взорвать. Да мы и сами сидели и думали, что вот сейчас начнётся что-то горячее, особенно в тот момент, когда семинаристы и художники задавали друг другу вопросы и можно было спрашивать о чём угодно. И мне было реально страшно, куда это всё зайдет. Однако в реальности семинаристы оказались куда менее зажатыми, чем художники, они совершенно спокойно говорили на любые темы. Например, рассказывали о том, что многие из них пришли в церковь через мысли о суициде. А дальше в парах художник-семинарист они ставили нечто вроде этюдов, например, один семинарист отучился на театрального режиссёра, и вместе с Волкостреловым они воспроизводили сцену из «Криминального чтива», другой семинарист раньше был боксёром — и мы устроили боксёрский ринг. В итоге, всё получилось очень по-дружески и очень тепло — такой светлый и хороший опыт. И после этого у нас осталось ощущение, что любой диалог возможен. А после спектакля все вместе пели «Город золотой» на закате — и духовенство, и театральные критики.

Театр MOÑ, Казань