Одна из самых актуальных для нас сейчас тем — это нынешняя городская политика и вопрос, чем может и не может быть искусство в этой ситуации. Процесс джентрификации везде идёт одинаково, однако Берлин отличается от других городов тем, что здесь создаётся искусство, что именно оно привлекает сюда людей со всего мира. Все 90‑е и 2000‑е годы в столицу приезжали художники, которые занимали пустующие пространства и радовались открывающимся возможностям, однако в последние десять лет цены на недвижимость резко пошли вверх. С каждым годом становится всё сложнее арендовать мастерскую, все переезжают на окраины — это обычное дело. Однако здесь есть парадокс — Берлин по‑прежнему пытается продавать себя как творческое пространство, где живут и работают художники. Город борется с нынешним положением, поскольку он никогда не был финансовой столицей и экономическим центром Германии, как Франкфурт. Самым привлекательным в Берлине всегда было искусство, которое лучше всего рекламировало и продвигало его, но вот теперь оно изгоняется из центра, становится меньше мест, где искусство создаётся, и ещё меньше, где оно экспонируется. Распространение знаний о происходящем и о том, что это значит для города, который мы любим, и есть исходная точка нашего проекта.

Самым привлекательным в Берлине всегда было искусство, которое лучше всего рекламировало и продвигало город, но вот теперь оно изгоняется из центра, становится меньше мест, где искусство создаётся, и ещё меньше, где оно экспонируется

Второй важный вопрос — это архитектура: Берлин — полностью разрушенный и фактически построенный заново город. Это и делает его таким интересным. Все последние десятилетия Берлин непрестанно менялся, менялась его структура. За сто лет неоднократно переделывалась планировка города. Например, старые дома и даже целые районы, которые не были разрушены в войну, могли быть снесены в 60—70‑е годы ради постройки дорог и заменены на уродливые сборные здания, которых до сих множество. В 90‑е, после падения Стены, в город потекли иностранные инвестиции, началась большая стройка. Все крупные компании, открывающие представительства в городе, возводили свои офисные высотки. Только сейчас город начал понимать, что ему срочно требуется новое, доступное жильё, что ему нужно сохранить общественные пространства в своих руках. А чтобы сохранить существующую здесь свободу — мы должны взять дело в свои руки.

В этой ситуации мы начали искать пространства, которые мы могли бы занять на короткое время. Мы хотим, чтобы там рождалось эфемерное, недолговечное искусство — перформансы, музыка, танец. Мы хотим привнести туда жизнь и ненадолго переопределить функцию этих пространств, ничего не меняя в них и не перестраивая. Мы начали общаться с художниками и на данный момент сделали одиннадцать событий, которые ставят вопрос о роли этих пространств в ткани города, о том, каким образом они включены в общественную жизнь. Таким образом в игру вовлечено само пространство, художники и, конечно, зрители, которым приходится отвечать себе на вопрос, кто они и что здесь делают.

Через огромные окна можно было наблюдать полную панораму города, с той высоты Берлин представлялся огромной открытой раной, вокруг здания были сплошные котлованы и реконструкции

Получать разрешение поработать в таких пространствах — это большая-пребольшая работа. Конечно, всё зависит о места. Например, завтрашний перформанс будет происходить в действующем караоке­-баре. Я пригласила квир-коллектив из Мюнхена Kammerqueers, а они в свою очередь — два BPOC i ‑коллектива из Берлина, один арабский, другой чёрный, и уже вместе с ними мы искали максимально неподходящее место — такое, которое обычно предназначается для белых. При этом нам нужен был караоке-бар, поскольку караоке — это практика с очень глубокими корнями в квир-культуре. И мы нашли Green Mango Karaoke Bar в Шёнеберге, районе, который вообще‑то был центром гей-культуры начиная с 1920‑х годов, а особенно в 50‑е и 60‑е, и начали переговоры с руководством. Разумеется, мы не могли бы заплатить полную стоимость аренды, но нам пошли навстречу. Таким образом намечается сумасшедшая ночь, и владелец заведения уже с ужасом думает, что сделают с его баром. Будет караоке-шоу c трансгендерной ведущей Barbie Terrorism Karaoke и затем квир-перформансы. Не все места, где мы проводим свои мероприятия, исчезают в буквальном смысле. Здесь, конечно, важны разные смыслы слова «исчезать». Мне хотелось устроить вечер для людей и о людях, которые обычно исключены из берлинской истории, исчезли из неё. Берлин всемирно известен как центр квир-культуры, и люди со всего мира приезжают, чтобы почувствовать дух свободы и терпимости к любым проявлениям индивидуальности. Тем не менее даже здесь невозможно говорить о равноправии белых и цветных ЛГБТ. Посредством события, которое мы устраиваем, цветное квир-сообщество получает шанс проявить себя в качестве сообщества. То есть мы говорим не о реальном физическом пространстве, где будет происходить вечеринка, а о не-месте — социальном пространстве, которого не было, которому не позволяли возникнуть, а мы его создаём. Это просто другое понимание слова «исчезающий».

Большинство наших перформансов сайт-специфичны. Не все из них были сделаны специально для пространств, где мы их представляли, но все адаптировались и были выбраны неслучайно. Например, наш самый первый перформанс — пьеса Gay Guerrilla композитора Джулиуса Истмана, которую исполняли шестнадцать гитаристок в бывшем кафетерии на двадцать втором этаже небоскрёба. Пьеса была написала в конце 70‑х для четырёх фортепиано. Дастин Хёрт трансформировал её для гитары и баса. На музыкальном фестивале MaerzMusik пьесу исполнили шестнадцать гитаристов — пятнадцать мужчин и одна женщина. Исполнительницу звали Майя Шенфельд, и она обратилась к нам с предложением выступить с ней чисто женским составом. Само действо происходило в бывшей Postbank-Tower, по поводу которой как раз разворачивалось противостояние между городом и инвестором, будет ли это здание офисным или жилым. В Берлине сейчас не так много небоскрёбов, хотя всё очень быстро меняется. На тот момент помещение кафетерия уже утратило свою функцию и ещё не приобрело новой. Через огромные окна можно было наблюдать полную панораму города, с той высоты Берлин представлялся огромной открытой раной, вокруг здания были сплошные котлованы и реконструкции. Ещё оно очень перекликается с личностью композитора Истмана и его творчеством, в котором затрагивались вопросы гендерной и городской политики. В частности, эта самая пьеса была написана, когда Нью-Йорк, бывший тогда столицей искусств, находился на пороге джентрификации.

Название Берлина происходит от слова «болото» в одном из вымерших славянских языков, но идеологи Третьего рейха связали происхождение имени города с животным и рекламировали с его помощью столицу

Следующий наш проект разворачивался буквально на стройплощадке в Шарлоттенбурге, на берегу Шпрее. Там застраивается огромная территория, но не жильём, которого городу не хватает, а офисами. Мы пригласили Young Boy Dancing Group, коллектив, основанный в 2014 году. Они каждый раз собирают новый танец из фрагментов своих предыдущих работ, то есть существующие модули случайным образом складываются в новую вещь под влиянием мгновенного, сиюминутного контекста. Пришло восемьсот человек — гораздо больше, чем мы рассчитывали. Ребята взаимодействовали и с пространством, и с аудиторией, они использовали строительные конструкции и жгли костры. Я никогда не видела столь полной погружённости перформеров на три с половиной часа непрерывно.

Следующим был Стивен Уорик с перформансом «Берлин принадлежит нам» в так называемом Южном Фридрихштадте. Мы выбрали в качестве базы маленький одноэтажный домик, который, конечно, был зачем‑то построен, но сейчас уже никто не знает зачем. Надо сказать, что одна из главных причин, по которым я занимаюсь этим проектом, — это совершенно иное восприятие города, которое я благодаря ему приобретаю. Работая с городскими пространствами, ты начинаешь видеть все эти маленькие домики и уголки, которых до того совершенно не замечал. Перформанс Уорика был посвящён медведю как символу Берлина и тому, как он связан с нацистской историей. Дело в том, что на самом деле название Берлина происходит от слова «болото» в одном из вымерших славянских языков, но идеологи Третьего рейха по очевидным причинам связали происхождение имени города с животным, популяризировали его в этом качестве и рекламировали с его помощью столицу. В общем, работа была посвящена идентичности города, тому, как она менялась во времени и как транслировалась вовне. Это было нечто вроде театральной постановки с многочисленными аллюзиями на психоанализ, где смена городской идентичности выражалась символически в форме пересечения реки. Главная река Берлина — Шпрее, но город также пронизывает целая сеть каналов, и вот на берегу одного из них всё и происходило. Постановка сопровождалась текстом, и сложность состояла в том, что мы хотели видеть не только арт-сообщество, которое обычно приходит на такие мероприятия, но также и другую аудиторию — местных жителей, с которыми мы хотели поговорить о том, как меняется город, архитектурно и социально. Однако собрать их вместе, особенно для того, чтобы послушать пьесу на английском языке, оказалось весьма непросто.

Вопрос с аудиторией всегда актуален — арт-мир очень мал, проблемами городской политики занимается весьма небольшое и привилегированное сообщество, тогда как мы могли бы сломать барьер и впустить сюда гораздо больше людей. По идее, в этом и заключается наша работа — создать некий новый опыт для разных людей посредством игровой природы искусства. Может быть, всего несколько из них потом пройдутся по Берлину и прочувствуют все изменения, которые происходят с городом, но дело того стоит — научить кого‑то видеть Берлин иначе. Вся правда о немцах состоит в том, что мы страшно пассивны, в частности, мы видим, что что‑то ужасное происходит, мы страшно разозлены, шокированы, но ничего при этом не делаем. Мы сдерживаем свои эмоции. Обычно мы говорим: все ужасно, но что же мы можем поделать. Что‑то поменять в этом умонастроении, даже совсем немногое, — это уже большое дело.

Ещё одна трудность проекта — нам приходится много импровизировать, потому что места, где мы проводим мероприятия, обычно закрыты для посещения. Просто попасть туда заранее, чтобы прорепетировать или хотя бы освоиться, — это огромные траты, которые мы как некоммерческая организация не можем себе позволить. Меня часто спрашивают, что дальше происходит с этими зданиями и помещениями. На мой взгляд, дело даже не столько в самих пространствах, которых больше не будет, сколько в самом восприятии города как чего‑то меняющегося невероятно быстро. Эти перемены все ощущают в своей собственной частной жизни — слишком многим приходится переезжать, потому что арендная плата растёт, бары, рестораны, магазины, галереи и другие социальные пространства закрываются, и на их месте возникают пустые витрины, которые остаются пустыми, потому что ­кому‑то это выгодно. Однако наша работа помогает пережить эти частные истории как нечто большее — то, что происходит с городом в целом: множество пространств закрывается, уничтожается, мы больше не можем попасть туда, всё, двери закрыты.

Для меня ключевой вопрос — что в силах сделать искусство? У меня нет примеров, когда искусство спасло бы какое‑то здание от разрушения или понизило арендную плату

Мы не рассчитываем что‑то изменить в существующем порядке вещей, мы просто арт-организация, у которой нет ресурсов для социальной или политической борьбы. Всё, что мы можем, — создавать в моменте времени такой опыт, где сходятся вместе искусство и аудитория. Для меня это вопрос ключевой — что в силах сделать искусство? У меня нет примеров, когда искусство спасло бы какое‑то здание от разрушения или понизило арендную плату. Зато мы все знаем примеры, когда джентрификация начинается там, где когда‑то жили и работали художники. Поэтому привнести искусство в какое‑то пространство и ждать, что оно поможет что‑то исправить, — это не решение. Мы не можем отменить перемены в городе, но мы можем включиться в них и влиять на их ход. Любой, кто живёт в городе, должен осознавать это в качестве своей принципиальной задачи. Поскольку мы здесь живём, это касается всех, все сталкиваются с одной и той же проблемой. Не проливать слёзы, что, ах, всё меняется и мы все потрясены масштабами этих перемен. Поэтому мне и интересно, как мы можем использовать пространства в их временном, пограничном состоянии. Типичный пример тут — когда в новые здания на небольшое время въезжают стартапы. Ну, а мне интересно вписывать в такие пространства мастерские и перформансы — собственно, то, что мы и делаем. По сути, наряду с газетами и телевидением, перформанс транслирует людям новостную повестку дня. Большинство людей переживает одно и то же, однако общий опыт участия в перформансе способен их изменить.

Проект «Исчезающий Берлин» принадлежит Schinkel Pavilion — это некоммерческая организация, которая занимает красивый павильон в неоклассическом стиле, построенный в 1969 году. Арт-программа стартовала здесь в 2008 году и почти целиком посвящена медиаарту, а также начинающим художникам из Берлина, но были и иные выставки, например Луиз Буржуа. До 2019 года Schinkel Pavilion не занимался перформансами и не выходил за пределы своего пространства. Однако в подобные арт-пространства, как правило, приходят люди, связанные с искусством, а нам хотелось привлечь другую публику — ведь всё самое интересное случается, когда арт-мир встречается с людьми извне. Эта задача требует времени, и она сложная. Например, перформансы «Исчезающего Берлина» обычно проходят в закрытых помещениях, а их площадь ограниченна. Иногда вмещается не более ста человек, а приглашения мы рассылаем по своей базе. Получается всё то же арт-сообщество. В общем, всё непросто, но мы над этим работаем.

В целом, «Исчезающий Берлин» — это эксперимент, но сама тема вполне органична и характерна для города: поиск способа посмотреть на него как на социальный организм, как на меняющуюся среду. «Исчезающий Берлин» — это не дидактическое мероприятие, здесь нет никакого морализирующего подтекста; это просто игра, в которой соединяются архитектурный и перформативный контекст. Если честно, с той же проблемой пытались работать почти все городские арт-институции — очень вдумчиво и глубоко, однако они действуют на теоретическом и даже академическом уровне. Мы же пытаемся понять это физически, на практике и на месте событий. Конечно, у меня есть собственная политическая позиция, но в мои задачи не входит привлекать людей на свою сторону, заставлять их верить в то, во что верю я. Наша задача — заинтересовать их, чтобы они задумались над теми же вопросами, которые волнуют нас, и пришли к своим собственным, уникальным выводам и решениям.