Я думаю, что если брать совсем уж наше время, живопись оказывается самым человечным, самым тактильным медиа в эпоху, которая настойчиво навязывает нам нечто совсем нечеловеческое, машинное, экранное, мертвое и холодное. Поэтому, мне кажется, живопись обретает новое дыхание, и сегодняшняя её актуальность высока. Живописная картинка немножко напоминает нам экран в другую реальность, — а ведь в пандемийное время мы привыкли все считывать с экрана, — но это экран рукотворный: мы не контактируем с ним физически, но переживаем его тактильность, видим мазки краски, чувствуем запах. Мне интересная эта новая функция живописи — рукотворного экрана в другую реальность. При этом свою выставочную деятельность я отсчитываю с 2007 года, и всё это время я слышу о смерти живописи. И всё это время она живее всех живых. И мне не очень нравится, когда говорят, что это просто самый коммерчески удобный формат. Да, её удобно хранить, транспортировать.

Да, с этим я соглашусь. Но не бывает же, как мы знаем, коммерческого и некоммерческого искусства. Это искусственное разделение. Оно все одновременно коммерческое и некоммерческое. Поэтому когда у меня появляется идея, я просто выбираю из нескольких своих любимых медиа то, которое мне кажется наиболее адекватным для темы.

Живопись оказывается самым человечным, самым тактильным медиа в эпоху, которая настойчиво навязывает нам нечто совсем нечеловеческое, машинное, экранное, мертвое и холодное

Да, телесность искусства всё‑таки никуда не денется, потому что человек телесен и никогда не откажется от своей телесности. Может это прозвучит наивно, но одним из самых важных переживаний для меня стала выставка Малевича в Русском музее. До того момента я видел его произведения в книжках и каталогах, может, одну-две работы на сборных выставках, и думал, что всё про него знаю и понимаю. Что для Малевича достаточно увидеть репродукцию и прочитать комментарий. А на этой огромной выставке я просто растворился. Это очень волнующее ощущение, когда ты стоишь перед картиной и просто не в силах никуда от неё уйти. Меня поразила именно телесность его работ из крестьянских циклов, ощущение контакта с материей. Мне тогда было лет семнадцать, но сейчас я об этом вспомнил. Мне кажется, что от таких мощных переживаний человеку просто невозможно отказаться.

Когда я пришёл в «Про Арте», показал свои работы, мне сказали, что с удовольствием взяли бы меня, но я опоздал на три дня. В итоге, я стал вольнослушателем и ходил туда почти каждый день. У них стояли телевизоры и было бесконечное число видеокассет с лекциями известных кураторов и художников. Я часами сидел в одиночестве и их смотрел — это сыграло огромную роль в моей жизни, поэтому я очень благодарен «Про Арте».

Второй важный для меня момент — моя жена Ира поехала на полгода по обмену в Германию. Она в Берлине училась, а я тусил. Естественно ходил по музеям, галереям, заходил к ней и смотрел, что и как делают студенты, и мой кругозор существенно изменился.

Возвращаясь к твоему вопросу: у нас готовят ремесленников и не учат думать, поэтому из всех классических учебных заведений выходят хорошие профессионалы, которые могут нарисовать что угодно в любой манере. Точнее — в той манере, в которой их научили. Например, в Репе есть понятие «мыльниковцы» — все одинаковые, все такие же как Андрей Мыльников, который их учил. Но вообще‑то у нас и в школах современного искусства то же самое. Разница в системе преподавания еще и та, что в Европе преподают действующие художники, которые выставляются, реализуют свои проекты. Например, в Берлине Ира училась у известного художника, а в России 99 % преподавательского состава — только преподают, в лучшем случае представляют одну картинку в Союзе художников для галочки. Они находятся в своём преподавательском космосе и не знают, что происходит вообще в искусстве — это такой дикий отрыв и такая нелепость! Так вот, когда я ходил к Ире в группу смотреть дипломников, меня поразило, какие они все разные. В одном углу стоит парень и работает над картиной четыре на пять, холст, масло, фигуратив. В десяти метрах от него сидит девочка с листами А3 и карандашом рисует бесконечные линии, ищет какую‑то гармонию между толщиной линии и шириной пропуска. И это два дипломника у одного преподавателя.

Они там первые два года учатся просто рисовать или лепить, зачем это никто не говорит, максимум преподаватель обсуждает со учениками технические моменты, а через пару лет он начинает вытаскивать из студента художника, спрашивать, что и зачем он рисует, заставляет аргументировать. Вот мальчик и девочка вместе рисовали один натюрморт, а через шесть-семь лет он — рисует батальные полотна, а она — занимается сухим концептуализмом. Выйдя из академии, они могут рассказать, что и зачем они делают. А в России выпускаются мастера, которые вообще не знают, зачем это все надо и почему они плюс-минус одинаково всё делают.

Да, но видишь ли, сейчас 2021 год, а мы можем назвать единичные примеры. А в Питере вообще такого нет. В той же Мухе, например.

Я видел дипломные работы живописного отделения Репы и вспомнил показы, которые были, когда я только думал поступать: ничего не изменилось: «Солдат пришёл с войны» — в шинели, обнимает девочку, или какой-нибудь северный пейзаж и сидит бабка. 2021 год!

Я пошёл в Муху, потому что по сравнению с Репой там было более свободное и прогрессивное преподавание, как ни смешно это звучит в контексте нашего разговора. Я в этом году видел дипломные работы живописного отделения Репы и вспомнил показы, которые были, когда я только думал поступать: и знаешь, один-в‑один. Ничего не изменилось: «Солдат пришёл с войны» — в шинели, обнимает девочку, или какой‑нибудь северный пейзаж и сидит бабка. 2021 год. Это же просто фантастика, настоящая машина времени. Прошло столько лет, а они те же самые дипломы делают.

Ты знаешь, мне, например, очень много дало понятие монументального в искусстве. Я не знал, что огромная картина может быть немонументальной, что размер на это не влияет. Еще технический инструментарий очень полезен: я знаю как использовать материалы, чем что можно заменить. У меня есть товарищи моего возраста, которые не умеют рисовать, а им это надо. У них есть ограничения, а хорошо, когда их нет. Необязательно уметь рисовать, чтобы быть художником. Но когда ты умеешь рисовать, твоя палитра больше. Если тебе понадобится — ты это можешь.

Для меня эта история из детства. Тогда я был совершенно нелюдим, ни с кем не играл во дворе, разве что ходил в школу, а всё остальное время проводил дома, в своём мире, потом подростком рисовал что‑то в одиночестве. При этом у меня всегда было желание социального взаимодействия. Я не могу сказать, что боялся людей, но всё же совершенно осознанно закрывался и отказывался от общения с ними. Поэтому у меня появляется персонаж, который оказывается внутри какого‑то события, но не может в нем закрепиться, удержаться, он на наших глазах как бы исчезает с картины. Кроме того, меня с детства беспокоило ощущение времени: почему один день кажется бесконечно долгим, другой очень коротким. Поэтому я с самого детства ношу часы, часто смотрю на них, полчаса прошло или десять минут.

Да, потом на это наложились размышления об историческом времени: я родился в 1981‑м и своё детство провел в Советском союзе, потом он превратился в другую страну, но та старая реальность какими‑то кодами все же проникла в новую молодую реальность. Сейчас мы успели пожить по сути в трех странах, но она по‑прежнему здесь.

Как только люди забыли про Советский союз, начался новый Советский союз. Память сыграла с людьми злую шутку: они вспоминают свою молодость, прекрасное лично для них время, и память очищает его от любого негатива. Люди рады спрятаться в прошлом, потому что оно кажется безопасным

Я недавно думал о том, что семьдесят лет Советский союз был закрытой страной, потом был небольшой промежуток открытости, но потом закрытость вернулась очень быстро, и люди как будто мгновенно забыли про этот промежуток и начали чувствовать себя спокойно в закрытой системе. Они очень быстро согласились на эту ситуацию. Это очень сильно пугает. Почему снимают фильмы про войну? Потому что как только люди забывают прошлую войну, начинается новая. То есть идёт непрерывный процесс забывания. И как только люди забыли про Советский союз, начался новый Советский союз. Память сыграла с людьми злую шутку: они вспоминают свою молодость, прекрасное лично для них время, и память очищает его от любого негатива. Поэтому приятное и доброе дрочилово на все советское так сегодня востребовано. Я так зло об этом говорю, потому что перемалывание этого советского приводит к подмене смысла. И люди рады спрятаться в прошлом, потому что оно кажется безопасным. Небольшого промежутка новой России хватило, чтобы забыть про Россию советскую. Пугает, как быстро люди соглашаются с тем, что мы находимся на другой планете. Причем не просто люди, но культура и искусство. И для меня оказалась важной темой вот эта память перехода общества из одного состояния в другое.

Да, потому что я довольно странно переживаю количество информации, которое нам сейчас стало доступно. Был период времени когда я массу времени проводил в фейсбуке, а потом начал беречь своё время, концентрацию, потому что это важная проблема — размазывания внимания по информационному полю и отсутствие фокусировки. Это важный маркер нашего времени — соскальзывание со всего. Еще важный момент — чужие желания. Отсюда у меня появляется красная ковровая дорожка — символ успеха, достижений, куда тебя выталкивает социум, навязывая тебе чужие желания, которые ведут в никуда, именно потому что они чужие. Для меня важна постоянная деформация персонажа, его исчезновение на наших глазах — это образ нашего времени и суть его взаимодействия с социумом.

Да, но видишь ли с искусственным интеллектом так получилось, что процесс исследования занял у меня два года, поскольку я в детстве не особенно погружался в технические вещи, например, никогда не играл в компьютерные игры. Мне, как в фильме «Даун Хаус», таблетки не нужны, у меня и так всё очень цветное. То есть мне хватало собственной реальности и собственного воображения. И прыгать в придуманную для меня реальность компьютерную реальность мне казалось совершенно неинтересным. Однако как‑то мы с Димой Озерковым ехали на машине из Питера в Москву, и Дима в своей обычной манере заявил, что нет больше никакого искусства, теперь искусственный интеллект — это всё. Он любит такое безапелляционно заявлять. Мы проспорили часов шесть на эту тему, ну, мне и стало интересно, что это за новая такая технология. С тех пор я начал думать, как использовать искусственный интеллект, как он влияет на нас, а он ведь влияет на нас. Есть, например, мнение, что такими как машина видит нас сегодня, мы будем видеть себя сами через пять-семь лет.

Да. И поэтому, собственно, мне стало очень интересно поработать с искусственным интеллектом. Я нашел форму исследования машинного зрения, машинного взгляда без какого‑либо чувственного опыта. Получился холодный взгляд на понятия, которые мне кажутся самыми важными в жизни человека, — религия, война, секс. Вообще, мне кажется наше время прекрасно и отвратительно одновременно, поскольку мы живем в эпоху реальных перемен, когда каждый день мы просыпаемся в новом мире. Технологии тянут за собой политику, политика — технологии. Тот канонический образ мира, который мы привыкли видеть в золотой рамке, — его больше нет, но мы пока не понимаем, во что всё превратилось. Мы переживаем пограничное состояние, буквально не выходим из него, что будет завтра не знает никто. Поэтому мой проект об искусственном интеллекте логично продолжает те работы, которые у меня были посвящены возможному бессмертию. Учитывая технологический прогресс, до пандемии мы думали, что наш сытый и почти безопасный мир вроде бы подошел к следующему шагу — давайте жить вечно, поскольку именно это основной вопрос, волнующий человечество. К тому же медицина говорила нам, что вечно пока нельзя, но сорок-пятьдесят дополнительных лет — без проблем. Конечно, это бы повлекло важнейшие социальные изменения, например, в институте семьи. Мне было это очень интересно, я сделал три проекта на эту тему — в Хьюстоне, Нижнем Новгороде и в Будапеште. И вот мы обсуждаем, что будем жить пусть не вечно, но на пятьдесят лет дольше, после этого наступает какая‑то зараза, и всё — мир закрывается. Приехали. Получается, что мы накопили технических достижений и захотели прыгнуть выше головы, но всё очень быстро схлопывается, толерантность сыпется, границы закрываются, и наступает новое средневековье. После всех эти рассуждений о вечной жизни, изучения вариантов, оказывается, что единственная форма бессмертия, которое вообще возможна — это цифровые кладбища. К цифровому бессмертию много вопросов, например, насколько быстро оно может схлопнуться, как сгоревшая материнская плата в компьютере. Тем не менее, проект про искусственный интеллект логично продолжает то, что я делал прежде.

Да, именно. На грани исчезновения.

Да. Максимально нечеловеческое, что есть в нашем мире, я перевожу в максимально человеческое, максимально тактильное медиа.

К цифровому бессмертию много вопросов, например, насколько быстро оно может схлопнуться, как сгоревшая материнская плата в компьютере

Ну, да, я не верю, что искусственный интеллект заменит нам друга, однако, как ты правильно сказал, мы подстраиваемся под машину, а не машина под нас. Человек слаб, и я думаю, а не настанет ли день, когда человек согласится на суррогат, либо когда ему будет лень, либо когда суррогат достигнет того необходимого минимума, что он сможет удовлетворить человеческие потребности? Наступит или нет тот момент, когда человек откажется от телесности? Для меня это очень интересный вопрос.

Да, у меня есть критика современного миропорядка. Подавляющее большинство людей недовольны своей жизнью. И это потому, что они проживают свою жизнь в соответствии с чужими желаниями. Почему так популярны сериалы — потому что они дают возможность выйти в чужую реальность и прожить чужую жизнь, а то время как своя находится где‑то на заднем плане.

Я предлагаю им посмотреть на мир моими глазами. Если у них получится, они увидят реальность иначе, прочувствуют какие‑то мои мысли.