1.

Честно признаться, мне совсем не нравятся дома-музеи, не понимаю, зачем смотреть на чьи-то комнаты, сундуки и письменные столы, даже если за ними работали замечательные писатели. Например, я люблю Джойса, но зачем мне его диван, даже если сидя на нём он писал «Улисса»? Зато, как оказалось, я люблю дома-музеи, в которых не сохранилось ни диванов, ни письменных столов, одни только стены.

Один из таких домов — музей Эгона Шиле в австрийском Тульне-на-Дунае. Отец художника был начальником железнодорожной станции, и квартира, где жили его жена и трое детей, располагалась там же, на вокзале. Другое дело, что ничего из обстановки этой реальной квартиры не сохранилось, настоящий там только вид из окна на железнодорожные пути и прибывающие составы с сахарной свеклой для местного завода.
На самом деле в этом виде и в этом месте сосредоточено многое, что даёт ключи к творчеству Шиле, но вот вопрос: как эти ключи передать и как их суметь взять? Вряд ли в этом помогла бы реальная лампа, или ширма, или умывальник, или детские игрушки — всё это как раз не работает в качестве портала в чужую голову. Это была бы просто старинная и не особенно оригинальная мебель.

А вот как устроен реальный музей: в нем нет ни одного сотрудника, ты бросаешь в щёлочку два евро, и открывается дверь. Обстановка в квартире воссоздана максимально близко к исторической — однако, чтобы не притворяться настоящими, все вещи перекрашены в ровный серый цвет, из-за чего кажется, будто ты находишься в комнате-призраке. А еще в этом потустороннем пространстве звучат голоса. В каждой комнате есть пластиковый купол, под который можно встать одному или — потеснее — вдвоем и послушать записи писем и дневников самого Шиле, двух его сестер и матери. Эти тексты глубоко погружают в контекст — в быт семьи конца XIX века, как бы типичной, но в которой всё же сформировался гений, — и ты стоишь посреди этого контекста.

2.

Второй музей без сохранившейся домашней обстановки — это питерские «Полторы комнаты», где вырос Иосиф Бродский. Так же называется эссе, написанное в эмиграции, которое Бродский посвятил своим родителям и своему первому дому. То есть посетив музей, мы можем лично познакомиться с главным героем художественного произведения. Как если бы у нас появилась возможность встретиться, например, с постаревшим и обедневшим Пьером Безуховым, который уже толком не помнит, что там было в его молодости и что про него понавыдумывал Толстой. Однако это несомненно тот самый Безухов.

Создатель музея Максим Левченко выкупил большую часть бывшей коммунальной квартиры, где жили Бродские, за исключением комнаты, принадлежащей некой вредной бабушке, которая, вероятно, опознала в одной из описанных Бродским соседок свою мать. Описание было таково, что у бабушки не появилось ни малейшего желания помогать с устройством музея. Так что продавать собственную комнату она наотрез отказалась. Так и живет через стенку.

Зато помогать с музеем согласился архитектор Александр Бродский (нет, не родственник). Он посмотрел на обветшалое жильё с облезшими обоями и осыпавшимися потолками и сказал: «Вот так и оставим». И оставили, местами дочистив стены и потолки до кирпича и дранки. В той части квартиры, которая не принадлежала семье Бродского, стоят книжные стеллажи, кресла, старый телевизор, который показывает иностранные фильмы — их Йосиф с приятелями ходили смотреть в ближайший кинотеатр, тот что располагался в Анненкирхе (вы, наверное, помните обгоревшую лютеранскую церковь, как раз туда питерская молодежь ходила смотреть самое интересное кино). А в самих полутора комнатах, где жил поэт с родителями, нет ничего, только стены, балкон и вид из окна.

3.

Почему архитектор решил оставить эти комнаты пустыми? Возможно, чтобы обозначить зияние отсутствия. Это категория принципиально важна для самого Иосифа Бродского, который тщательно прорисовывал силуэт своего отсутствия в покинутом им пространстве родного дома и страны:

Теперь меня там нет.
Означенной пропаже дивятся, может быть, лишь вазы в Эрмитаже.
Отсутствие мое большой дыры в пейзаже
не сделало; пустяк; дыра, но небольшая…

Еще одна дыра возникает вместе со смертью поэта — во времени. Бродский пишет про свой уход из не только из питерского, но и из венецианского пейзажа, который вполне способен обойтись без него, и речь идёт об исчезновении из будущего, о лакуне, которую умирая оставляет вместо себя человек. Тем не менее, я думаю, что пустой музей воплощает поэтику не столько поэта, сколько архитектора Бродского. Именно архитектор демонстрирует зрителю не пустоту покинутой квартиры, но пространство, которое нам предстоит заполнить самостоятельно. Как именно — архитектор тоже может подсказать.

На выставке в Русском музее сейчас находится инсталляция Александра Бродского «Серое вещество» из необожжённой глины — это странный набор предметов из советского детства, швейная и печатная машинка (из её клавиш прорастают грибы), какие-то туфли, книги, фигурка Пушкина, пепельница, многочисленные лодки, пирамиды — все примерно одного размера, поскольку извлечённые из воспоминаний предметы теряют свой подлинный масштаб, они сохраняются в памяти равновеликими и существуют в некоем особом пространстве, между явью и реальностью сна. Вот эти серые призраки предметов могут возникнуть и в комнатах Иосифа Бродского, именно для них следует оставить место, и не заполнять пространство поддельными вещами, которые не дадут проявиться настоящим. Конечно, я не могу здесь не вспомнить серую и призрачную обстановку в квартире Шиле. Однако следует помнить, что мы говорим не про какие-нибудь потусторонние явления и материализацию духов, а про сотворчество архитектора и зрителя — именно живой человек, оказавшийся в пустом музее, способен наполнить его собственными экспонатами — для этого мы, собственно, и нужны.