Я думаю, что это самая важная тема для искусства в целом. Сущность культуры заключается в том, чтобы переосмыслять категории, в любопытстве, с которым она всматривается в то, как живут и думают другие, в стремлении к новому. Тем не менее переосмысление прошлого было важной темой последние годы. Вы упомянули выставку в Мартин-Гропиус-Бау, я бы ещё вспомнила важную экспозицию «После стены» в Hamburger Bahnhof, которая прошла в 2000—2001 годах. Она рассказывала о бывших Восточном и Западном блоках, о связях между ними. То есть тема стены регулярно возвращается, и каждый раз художники заново обсуждают, что она означает сегодня. Мне представляется, что это очень современный и интересный подход к прошлому, поскольку художники не занимаются выяснением исторической правды, а размышляют о способах, которыми пишется история, о том, как разрабатываются и выходят на поверхность определенные сюжеты и что они несут нам сейчас.

Что касается «Центра политической красоты», их стратегия широко обсуждается в Германии и за её пределами, а через их творчество — и проблемы, которые они поднимают. Они используют самые провокационные средства для того, чтобы вынести ту или иную тему на обсуждение. Будь я художником, я бы действовала иначе, но они имеют право на выбор такой стратегии, это один из существующих подходов к искусству.

Всё упирается в детали: что за музей, что за проект, каков был бы контекст и повод для выставки. Я бы никогда не стала говорить заранее, что мы готовы кого‑то поддержать. Очень многое зависит от местного российского контекста проведения мероприятия.

Нет, если бы он не нарушал российское законодательство. Хорошая культурная институция не вступает в конфликт с законами страны, где работает. Если провокация нарушает правила, принятые в этом обществе, — это за пределами моих возможностей. Однако этот вопрос затрагивает ещё и способы, которые мы используем в работе с нашими российскими партнёрами. Мы всегда сотрудничаем с местными организациями — это очень важно, и критерии нашего отбора очень зависят от них. Например, если нам кажется интересным показать молодых немецких художников или независимые берлинские арт-пространства, мы обращаемся к Музею современного искусства и спрашиваем, интересно ли им было бы сотрудничать. Если они говорят «да», мы развиваем проект вместе. Если мы предлагаем проект, а он никому не интересен, то он и не реализуется. И если у нас трудная, потенциально проблематичная тема, мы обсуждаем с потенциальными партнёрами их и наши границы. Понятно, что мы должны соблюдать немецкие и российские законы, обычно это само собой разумеется, но иногда приходится думать, возможна ли такая тема, нужно ли возрастное ограничение.

В Берлине своя особая атмосфера, в Москве — своя, свои сюжеты, свои институции, свой социальный и политический контекст. Перенести его нельзя, но можно соединить два сообщества, что мы и делали на фестивале. Мы приглашали немецкие арт-пространства совершить исследовательскую поездку в Россию, сформировать для неё свою программу на три месяца, спрашивали, что именно могло бы быть им интересно, знают ли они, с кем хотят познакомиться, или им нужны рекомендации. Они приезжали обычно дней на пять и знакомились с большим количеством людей. Параллельно со всеми этими встречами и исследованиями они проводили свои мероприятия, которые тоже были совместными, например там участвовали русские художники. Конечно, это не было берлинской атмосферой, перенесённой в Москву, но это уже не было и Москвой, поскольку в программе участвовали ребята из Берлина, Кёльна, Лейпцига. Это было что‑то другое и новое — что, собственно, и составляет задачу культурного обмена.

В Германии очень много разных структур, которые поддерживают культуру. Однако традиционно берлинские художники со скептицизмом относятся к сторонней поддержке, потому что не хотят становиться инструментом в руках институций или предприятий, которые не занимаются непосредственно искусством. Дело в том, что гранты выделяют разные организации и по‑разному. Так, для организаций, которые непосредственно занимаются культурой, культурный обмен — это то, чем и для чего мы живём. Например, Гёте-Институт, конечно, поддерживает культуру финансово, но не только, мы инициируем проекты сами, мы хотим быть партнёром, а не спонсором. Спонсором может быть большое предприятие, которое производит товары на продажу, а часть прибыли тратит на культуру. Культурные организации действуют иначе.

Тем не менее вся эта история очень берлинская, и отношение к вопросу тоже очень берлинское. Художники боятся стать красивой декорацией для привлечения туристов, боятся, что их перестанут принимать всерьёз. Если я правильно поняла, что речь идёт о перенаправлении части налогов, получаемых с туристов, на поддержку культуры, то я бы на их месте не относилась к инициативе скептически — чем больше денег получают художники, тем лучше. Вопрос в условиях, на которых они эти деньги получают, будут ли они вправе развивать свои проекты по своему усмотрению, или в их дела будут вмешиваться и требовать, например, гигантскую фреску с изображением Бранденбургских ворот, что‑нибудь в подлинно туристическом духе. По мне, идея звучит неплохо — почему бы не перенаправить часть доходов города культурной среде. Но как это будет реализоваться — надо смотреть.

Я полагаю, что это, скорее, самокритика. Если художник-фрилансер живёт на гонорары, которые не особенно велики и непостоянны, а особенно сейчас, когда творческие работники оказываются в сложной финансовой ситуации из‑за коронавируса и вынуждены выживать, грантовое финансирование — это один из путей дать возможность культуре выжить. Конечно, всегда лучше, когда вы подаёте заявку на проект, который действительно любите, в котором видите смысл и который попытаетесь осуществить в любом случае, а не потому что под него реально найти финансирование. При этом как человек, имеющий отношение к распределению грантов, я могу сказать, что это сразу заметно — когда проект заявляют просто потому, что он может вписаться в существу­ющую программу. Это не работает. Проекты, которые люди по‑насто­ящему хотят реализовать, которые несут в себе оригинальную идею и по‑настоящему актуальны, выглядят несравнимо более убедительными. Это коварная тема, мне бы не хотелось никого осуждать — ведь многие люди нуждаются в грантах, просто потому что у них нет постоянного заработка. Однако то, что получается в результате таких проектов, сложно назвать интересным.

Конечно, есть люди, которые просто умеют пользоваться этой системой. Но с опытом ты чаще всего начинаешь видеть разницу.

Не думаю, что это проблема одного лишь Берлина, в Берлине просто очень живо и много об этом говорят. Однако вы описываете именно то, что происходит с искусством в любом капиталистическом обществе, которое нацелено на то, чтобы оптимизировать все процессы и постоянно увеличивать прибыль. В этой ситуации отношения между культурой и экономической системой развиваются очень непросто. Я думаю, что этот вопрос должен обсуждаться гораздо более широко, и Берлин — это как раз пример города, где такая дискуссия ведётся. У меня нет решения, но я думаю, что выносить на поверхность такие вопросы — это принципиально важно. Это касается не только культуры, но и социальной системы, системы здравоохранения, политической системы — все они не заработают нормально без открытого обсуждения того, какие ценности для нас принципиально важны, какие отношения мы хотим выстроить в обществе, хотим ли мы, чтобы они полностью определялись экономической повесткой. Даже вопрос о климатических изменениях решается только посредством дискуссии. Это особенно важно сейчас, когда мы, очевидно, находимся в переходном моменте, вероятно, на пороге кризиса, и нам предстоит пересмотреть базовые принципы, на которых мы строим наши отношения в мире. Молодое поколение уже поглощено этими размышлениями, но даже среди среднего и старшего поколения много людей, готовых об этом задуматься. Я думаю, что эти люди смогут начать объединяться. В общем, нынешняя ситуация непроста, но пусть я и слишком наивна, мне кажется, есть основания смотреть на будущее не столь пессимистично.