Принцип правдивости

Имеются две фундаментальные лжи. Первая заявляет: я говорю истину, — вторая утверждает: я не могу говорить. Разумное существо, оглянувшись на самого себя, знает о никчемности двух этих положений. Первый факт заключается в невозможности не знать самого себя. Индивид не может лгать о себе, он может про себя только забыть. Тем самым «я не могу» — фраза о забвении себя, отвергаемая разумным существом. Никакой злокозненный гений не может встать между сознанием и его актом. Но к тому же нужно перевернуть сократовскую поговорку. Никто не делает зло по своей воле i , гласит она. Мы скажем наоборот: «Всякое невежество идет от порока». Никто не заблуждается, кроме как злостно, то есть по лености, из желания не слышать больше о том, что разумное существо обязано своей разумностью себе самому. Первопричина зла не в ошибочности знания о добре, являющемся целью действия. Она в неверности самому себе. Познай самого себя уже не означает на платоновский лад «знай, в чем твое благо». Это означает «вернись к себе, к тому в тебе, что не может тебя обмануть. Твое бессилие — не более чем лень развиваться. Твое смирение — не более чем страх гордеца оступиться на глазах у других. Оступиться не беда; плохо сбиться, сойти со своей дороги, не обращать должного внимания на то, что говоришь, забыть, кто ты такой. Так что следуй своим путем».

Этот принцип правдивости лежит в сердце опыта по раскрепощению. В нем не ключ к какой-то науке, а привилегированное отношение каждого к истине, которое наставляет его на собственный путь, на свою орбиту искателя. В этом моральное основание способности познавать. И эта моральная основа самой способности познавать — все еще мысль своего времени, плод размышления о революционном и имперском опыте. Но большинство мыслителей того времени понимают ее противоположным Жакото образом. Для них истина, диктующая интеллектуальное согласие, отождествляется с удерживающей людей в единении связью. Истина — это то, что сводит вместе; ошибка — это разрыв и одиночество. Общество, его установления, преследуемая им цель — вот что определяет волю, с которой должен отождествить себя индивид, дабы достичь должного восприятия. Так рассуждают теократ Бональд и вслед за ним социалист Филипп Бюшез и позитивист Огюст Конт. Эклектики, с их здравым смыслом и вписанными в сердце каждого, от философа до сапожника, великими истинами, не так суровы. Но все они — люди сплочения. И Жакото рубит здесь сплеча. Пусть, если хотят, говорят, что истина сводит вместе. Но людей сводит вместе, объединяет не что иное, как их несплоченность. Изгоним представление об этом социальном растворе, из-за которого каменеют мыслящие головы постреволюционного века. Люди объединены, потому что они люди, то есть существа отдаленные. Их объединяет не язык, а, напротив, его произвольность, которая, понуждая их к переводу, приводит к сообщению их усилий — но также и включает в интеллектуальное сообщество: человек — это существо, прекрасно знающее, когда говорящий не знает, о чем говорит.

Каждый из нас описывает вокруг истины свою параболу. Нет двух похожих орбит

Истина отнюдь не сплачивает людей. Она им не дана. Она независима от нас и не поддается раздроблению нашими фразами. «Истина существует сама по себе; она то, что есть, а не то, что сказано. Сказанное зависит от человека, истина же от него не зависит». Но при этом она нам не чужда, и мы не изгнаны из ее вотчины. Опыт правдивости привязывает нас к ее отсутствующему центру, заставляет нас кружить вокруг ее фокуса. Прежде всего мы можем видеть и показывать истины. Посему «я учил тому, чего не знаю» является истиной. Это имя факта, который существовал, который можно воспроизвести. Что касается причины этого факта, на настоящий момент это — мнение, и так, может быть, останется навсегда. Но с этим мнением мы кружимся вокруг истины, от факта к факту, от отношения к отношению, от фразы к фразе. Существенно не лгать, не говорить, что видел, когда держал глаза закрытыми, не рассказывать ничего, кроме того, что видел, не полагать, что что-то объяснил, когда всего лишь это назвал.

Таким образом, каждый из нас описывает вокруг истины свою параболу. Нет двух похожих орбит. И именно поэтому объяснители угрожают нашему круговращению. «Орбиты гуманитарных концепций редко пересекаются и имеют разве что несколько общих точек. Никогда описываемые ими разнородные линии не совпадают без потрясения, которое приостанавливает свободу и, следовательно, вытекающее из нее использование интеллекта. Ученик чувствует, что он сам, сам по себе, не сможет проследовать путем, на который только-только ступил, и забывает, что на интеллектуальных просторах перед его волей открываются тысячи тропинок».

Подобное совпадение орбит мы и называем оболваниванием. И понимаем, почему такое оболванивание становится тем глубже, чем тоньше, менее бросающимся в глаза оказывается это совпадение. Именно поэтому сократический метод, на первый взгляд столь близкий к универсальному обучению, представляет собой самую грозную форму оболванивания. Сократический метод расспросов, который якобы приводит ученика к его собственному знанию, на самом деле является методом учителя манежной выездки: «Он командует перестроиться, пройти взад и вперед. Что до него, он-то сохраняет во время направляемой им выездки ума покой и достоинство командующего. От поворота к повороту ум достигает цели, которой в отправной момент он даже не предвидел. Он удивлен, что ее коснулся, он оборачивается, замечает своего проводника, удивление сменяется восхищением, и это восхищение его оболванивает. Ученик чувствует, что в одиночку, предоставленный самому себе, он бы этот путь не прошел».

Никто не имеет отношения к истине, если не пребывает на собственной орбите. Пусть никто не похваляется своей особостью и не пробует в свою очередь заявить: Amicus Plato, sed magis amica veritas! i Настоящая театральная реплика. Аристотель, который ее произносит, делает ровно то же, что и Платон. Как и тот, он высказывает свои мнения, ведет рассказ о своих интеллектуальных приключениях, собирает по пути какие-то истины. Что же касается истины, она не рассчитывает на философов, которые называют себя ее друзьями, она дружит только сама с собой.

И я, я тоже художник!

Отсюда и странный метод, по которому Основатель, вдобавок ко всем прочим безумствам, преподает рисунок и живопись. Первым делом он требует от ученика рассказать о том, что тот собирается изобразить. Например, скопировать рисунок. Было бы опасно давать ребенку разъяснения касательно того, чем он должен озаботиться до начала работы. Мы знаем, по какой причине: из-за риска, что ребенок почувствует себя неспособным это сделать. Посему положимся на волю ребенка в его желании подражать. Но эту волю проверим. За несколько дней до того, как дать ему в руки карандаш, дадим ему рассмотреть рисунок и попросим составить о нем словесный отчет. Возможно, поначалу он мало что скажет, например: «Очень красивая голова». Но повторим опыт, дадим ему ту же голову, попросив посмотреть еще раз и еще раз рассказать о ней, пусть даже и повторив то, что он говорил ранее. Таким образом он станет более внимательным, более уверенным в себе и в своих способностях подражать. Мы знаем причину подобного эффекта, и она не имеет ничего общего со зрительным запоминанием и набиванием руки. В результате такого опыта ребенок проверяет, что живопись — это язык, что рисунок, который его попросили скопировать, с ним говорит. Позже его поставят перед какой-нибудь картиной и попросят сымпровизировать на тему целостности переживания, представленного, например, на этом полотне Пуссена, изображающем погребение Фокиона. И ведь знаток, наверное, вознегодует? Откуда вы можете знать, что Пуссен хотел вложить в свою картину именно это? И какое отношение имеет такое гипотетическое рассуждение к живописному искусству Пуссена и тому искусству, которым должен овладеть ученик?

Нет никакой гордыни в том, чтобы во весь голос объявить: «И я тоже художник!» Гордыня состоит в том, чтобы тихонько сказать другим: «А вы нет, вы не художники»

Ответим, что никто не претендует на то, чтобы знать, что хотел сделать Пуссен. Мы только пытаемся представить, что бы он мог хотеть сделать. Тем самым мы проверяем, что любое желание сделать есть желание сказать и что это желание сказать адресуется любому разумному существу. Короче, мы проверяем, что изречение ut poesis pictura i , востребованные художниками Ренессанса в перевернутом виде слова Горация, выражает знание, относящееся не только к художникам: живопись, как и скульптура, гравюра или любой другой вид искусства, — это язык, который может понять и на котором может говорить любой, кто сведущ в своем языке. Что касается искусства, как мы знаем, «я не могу» по сути переводится как «это мне ничего не говорит». Проверка «целостности переживания», иначе говоря — желания произведения высказаться, будет, таким образом, средством раскрепощения для того, кто «не умеет» рисовать, — точный эквивалент проверки равенства интеллектов по книге.

Безусловно, отсюда очень далеко до создания шедевров. Посетители, оценившие литературные сочинения учеников Жакото, часто кривятся перед их рисунками и картинами. Но речь идет не о том, чтобы воспитать великих живописцев, речь о том, чтобы воспитать раскрепощенных людей, способных сказать: и я, я тоже художник — формула, в которой нет ни капли гордости, а, напротив, сквозит вполне оправданное ощущение потенции, свойственной любому разумному существу. «Нет никакой гордыни в том, чтобы во весь голос объявить: „И я тоже художник!“ Гордыня состоит в том, чтобы тихонько сказать другим: „А вы нет, вы не художники“». «И я, я тоже художник» означает: и у меня тоже есть душа, есть чувства для передачи мне подобным. Метод универсального обучения тождествен его морали: «В Универсальном обучении говорится, что всякий имеющий душу человек с душой родился. В Универсальном обучении считается, что человек ощущает удовольствие и страдание и только ему дано знать, когда, как и при каком стечении обстоятельств он это страдание или удовольствие испытал <…> Более того, человек знает, что есть и другие сходные с ним существа и он может сообщить им испытываемые чувства, только если поместит их в обстоятельства, сходные с теми, которым он обязан своими страданиями или удовольствиями. Разобравшись, что его взволновало, он сможет навлечь волнение и на других, если изучит, как выбрать и использовать средства сообщения. Это язык, который нужно выучить».

Жак Рансьер.
Невежественный учитель. Пер. с фр. Виктора Лапицкого —
М.: Музей современного искусства «Гараж», 2023. — 152 с.