Проблема массового жилья возникла в середине XIX века: развивалась промышленность, сельские жители переезжали в города и становились рабочими, им требовались очень недорогие дома и хотя бы минимальные удобства. Однако те, кто стремился им помочь, одновременно старались и сохранить существующий порядок вещей — своё собственное привилегированное положение, предотвращая бунты и протестные выступления. Автор книги «Башня и Коробка. Краткая история массового жилья» Флориан Урбан утверждает, что проекты массового жилья стоят на двух китах —"милосердие и высокомерие".

С самого начала в реформаторах боролись милосердие и высокомерие. Обеспечение нуждающихся жильём и пропитанием сопровождались более или менее насильственными методами учёта, регулирования и дисциплинирования масс с целью навязать им нормы морали и социальной гигиены. Подобно любым видам всепомоществования, социальное обеспечение помогало непривилегированным слоям, но одновременно ограничивало свободу действий тех, кто его получал, и укрепляло власть господствующих групп i .

В первые годы после окончания Второй мировой войны в большинстве европейских стран сложились система социальной поддержки, она подразумевала и решение жилищных вопросов. Во Франции это произошло даже раньше: еще в 1894 году был учрежден «Социальный музей» — так называлась институция, которая занималась урбанистическими исследованиями: проблемами городской планировки, социального жилья, организации труда. Многие годы эта организация определяла государственную социальную политику. Однако почему она называлась музеем? Дело в том, что в 1889 году в Париже проходила Всемирная выставка, приуроченная к столетию взятия Бастилии, и французский павильон представил большую коллекцию документов о том, как изменилась жизнь общества за этот период. Когда выставка закончилась, коллекцию посчитали достаточно ценной, чтобы сохранить и проводить на её основе исследования. Так появился Социальный музей, при этом с самого начала он не воспринимался как архив, а именно как исследовательский институт, чьей целью было переустройство общества на более справедливых основаниях, его работу хорошо финансировали. Музей потерял влияние после Второй мировой войны, однако пишут, что и сегодняшняя социальная система во Франции определена работой его сотрудников рубежа XIX — XX веков.

В архитектуре дискуссия о том, как быстро и дешево построить жильё для многих людей, продолжалась с 1900-х годов. Речь шла о том, чтобы заранее изготовить много одинаковых бетонных модулей, а затем уже на месте быстро собирать здания из готовых частей — то есть речь идёт о конвейерном производстве домов. Здесь стоит уточнить, что в деревне, если человек в принципе может позволить себе постройку дома, даже самого бедного и простого, этот дом будет приспособлен для жизни конкретной семьи. От её размера, занятий и распорядка дня зависит то, каким он получится: будут ли в хозяйстве отдельные помещения для скота, или, например, понадобится сарай для хранения глиняных изделий, если хозяин гончар. При постройке придётся учитывать местный климат, направление ветра, рельеф, освещение. То есть вне зависимости от того, сам ли хозяин занимается строительством, зовёт ли на помощь соседей или профессиональных плотников, его жильё будет уникальным. Однако когда крестьяне начинают массово переселяться в город, ни о какой индивидуальности, ни о каких их особых привычках и потребностях речи не идет, работники завода — все одинаковые, и им полагаются типовые квартиры. Причём архитекторы-модернисты как раз считали стандартизацию благом, поскольку, во-первых, чем выше скорость производства домов — тем больше людей получат жильё. Это важно не только потому, что население растёт и мигрирует из деревень в города, но и поскольку после двух мировых войн понадобилось быстро восстанавливать города. Во-вторых, стандартизированное жильё соответствует эпохе и современной жизни — миру машин и промышленного производства, и это соответствие духу времени было важно, например, для Миса ван дер Роэ, Ханнеса Мейера и Ле Корбюзье. Последний считал, что старые города и старые дома попросту оскорбительны для сегодняшнего человека, ему не нужно жильё, которое он не сможет поддерживать в порядке самостоятельно — без штата слуг, зато современному горожанину необходим чистый воздух, солнечный свет и природный пейзаж: «Непрерывно возрастающая анархия городов оскорбительна, их вырождение ранит наше самолюбие, задевает наше чувство собственного достоинства. Города не достойны своей эпохи, они уже не достойны нас» i . В смрадных индустриальных лабиринтах человек замучен, ему нужно больше пространства, однако Ле Корбюзье подразумевал под этим не внутреннее пространство дома, а общественные пространства наполненного зеленью города.

В-третьих, стандартизация позволяет избежать классовых различий: равные условия для всех граждан подразумевают, что не только все получат равные права на жильё, но и само это жильё будет одинаковым. Речь идёт не только про идеологию Советского союза, но также про устремления католических партий во Франции, социал-демократов в Северных странах, национал-консерваторов. Конечно, сейчас мы понимаем, что идея не сработала, и индивидуальность осталась привилегией богатых людей. Деньги по-прежнему позволяют купить себе уникальность — отличаться от других, жить в домах, построенных по индивидуальному проекту, пользоваться вещами немассового производства, размещать на стенах нетиражное искусство. Сейчас архитекторы попытаются изменить эту ситуацию, и чуть ниже об этом пойдет речь, но пока — если у людей нет денег, они становятся одинаковыми.

Параллельно в начале ХХ века возникла идея, что этих одинаковых людей можно облагородить и цивилизовать архитектурными методами. Сегодня это утверждение воспринимается как дискриминационное, однако в тот момент преобразователи оглядывались вокруг и обнаруживали, что люди, в целом, не очень хороши. И дело не в том, что они не соблюдают норм элементарной гигиены (хотя они не соблюдают), но и в том, что свои проблемы они предпочитают решать при помощи насилия и войн. И мысль, что можно построить такие дома и такие города, где люди начнут жить и думать иначе, — мысль окрыляющая, с которой архитектура не рассталась до сих пор. Она разве что была немного скорректирована: архитектура может способствовать тому, чтобы люди жили и думали иначе. Об этом и те проекты, что мы разбираем в этом тексте.

Однако вернёмся к Ле Корбюзье, поскольку он очень важный архитектор, развивавший все эти идеи, а для Франции, наверное, самый важный. И именно он утверждал, что «Решение проблемы жилья — основа для восстановления нарушенного равновесия: архитектура или… революция». Ле Корбюзье буквально предлагал снести существующие города и построить взамен новые, состоящие из крестообразных в плане башен, возвышающихся среди моря зелени. Его «План Вуазен» 1925 года подразумевает, что весь исторический центр Парижа будет уничтожен, в том числе детище барона Османа — большие бульвары, которые появились на месте средневековых улиц буквально за полвека до Корьбюзье, но были ему особенно неприятны. На их месте Ле Корбюзье предлагает разбить гигантский зелёный парк, он накладывает на эту территорию сетку 50−70 на 120 метров, где в узлах должны быть возведены одинаковые модульные небоскрёбы.

Отныне на месте сплюснутого и стиснутого города (когда мы впервые видим его снимки с самолета, они производят пугающее впечатление) появляется новый город, устремленный ввысь, доступный воздуху и свету, ясный и лучезарный. Территория, покрытая раньше на 70—80 процентов постройками, теперь застроена всего на 5 процентов. Остальные 95 процентов занимают крупные транспортные магистрали, стоянки автомобилей и парки. Тенистые аллеи образованы из двух или четырех рядов деревьев; парки, разбитые у подножия небоскребов, превращают территорию этого нового города в гигантский сад. Высокая плотность населения кварталов, принесенных в жертву «Плану Вуазен», отнюдь не сокращена. Она возросла вчетверо i .

Небоскребы не означают, что Ле Корбюзье хотел построить Нью-Йорк или Чикаго на месте Парижа, наоборот: для архитектора были принципиально важны солнце и открывающиеся из окон виды, а в Нью-Йорке небоскребы построены так хаотично и плотно, что крадут друг у друга воздух и свет. При этом Корбюзье не нравилась идея оставить неизменным старый Париж и рядом пристроить город-спутник. Архитектор считал, что так не работает. Мало того, что старые города оскорбительны для современного человека, смысл именно в том, что жить в одинаковых домах должно всё общество. Между тем, жилые массивы, восходящие к идеям Ле Корбюзье, появились во второй половине ХХ века как раз вокруг Парижа и других французских городов.

Cité Frugès

У Ле Корбюзье не было возможности опробовать свои градостроительные идеи на практике до знакомства с сахарным магнатом и филантропом Анри Фрюже. Тот был невероятно вдохновлён статьями архитектора в журнале L’Espirit Nouveau и его трактатом «К архитектуре» 1923 года. После личной встречи Фрюже заказал Ле Корбюзье целый поселок для своих рабочих и их семей. Он буквально предложил архитектору полигон или лабораторию, где тот сможет не связывать себя никакими прежними нормами. Таким образом посёлок Фрюже в пригороде Бордо Пессаке стал первым опытом архитектора в создании массового жилья. В 1924 году начались работы. Планировалось, что ситэ будет состоять из 127 домов семи разных типов. Отдельно стоящие, ленточные и блоки, это будут простые формы, которые можно легко и дёшево собрать из готовых частей, однако здания будут соответствовать всем современным нормам комфорта, там появятся водопровод, канализация и отопление. При этом на фотографиях видно, что получившиеся дома представляют собой отнюдь не серые коробки, а постройки сложных, изысканных форм и цветов — синего, бирюзового, винного и золотистой охры. Примерно в те же годы выходят первые исследования о влиянии цвета на психологическое состояние человека, поэтому дома, которые сначала планировалось сделать белыми, похожими на куски сахара, поставленные друг на друга (в соответствии с профессией заказчика), стали выглядеть как акварель. Правда акварель, созданная художником-кубистом, и не на бумаге, а в трехмерном пространстве. Дело, вероятно, не только в психологии цвета, но в том, что выбранные оттенки позволяют срастить постройки и сады вокруг них в единое целое. Лучше даже сказать, что дом и зелень, которая его окружает, — это равноправные составляющие архитектурного проекта Ле Корбюзье. И цвет как раз снимает границу между ними, буквально растворяет бирюзовый дом в пейзаже. В юности архитектор много путешествовал, изучал античную архитектуру и обращал внимание, что греки проектировали не храм или театр, а пейзаж целиком, как диалог «архитравов и морских горизонтов». Он же сетовал, что в Турции, где земля бедна зеленью, если человек строит город, то непременно сажает в нём деревья. А в Европе, обильной лесами, мы строим города и для этого вырубаем вокруг всю растительность: «Поэтому Константинополь — это фруктовый сад, а Ла-Шо-де-Фон — это каменный мешок» i . Ла-Шо-де-Фон — это город в Швейцарии, где родился Ле Корбюзье.

В 1926 году были построены первые 53 дома, однако рабочие отказывались туда переезжать. Дело в том, что первоначальная смета подразумевала, что стоимость одного здания составит 15 тысяч франков, однако постройка обошлась куда дороже, и в итоге разные модификации получились от 51 тысячи до 74, при том, что аналогичные дома в Бордо стоили примерно 30−35 тысяч франков i . Так что потенциальные покупатели предпочитали квартиры подешевле и те, что казались им более удобными. Посёлок Фрюже был заселён уже после того, как заказчик разорился и покинул Францию, и лишь на тех условиях, что жильцы смогут вносить в эти дома изменения по своему вкусу — очень быстро посёлок преобразился до неузнаваемости. Вместо плоских эксплуатируемых кровель, любимых Ле Корбюзье, появились двускатные крыши. Оконные проёмы во всю стену были заменены на маленькие окошечки с деревянными ставнями. Архитектор предполагал, что дома будут перетекать в зеленый сад и друг в друга, то есть границы будут неразличимы и проницаемы, но жильцы первым делом стали возводить заборы и ворота на месте открытых проёмов, превращать террасы в дополнительные комнаты, достраивать в садах многочисленные сараи и гаражи, оформлять дверные проёмы фронтонами. Сложные цвета исчезли, дома были перекрашены — чаще всего в белый цвет. Так что когда исследователи наконец захотели задокументировать наследие Ле Корбюзье, они обнаружили дома, ничем не напоминавшие оригинальную версию, и богатую коллекцию китчевых украшений на архитектуре, принципиально лишённой украшений.

Надо сказать, что и сам Корбюзье отрёкся от этой постройки еще до её завершения, поскольку был недоволен качеством работ. Также и архитектурные критики сочли посёлок провалом и разочарованием, свидетельством равнодушия большой архитектуры к проблемам маленьких людей, как они говорили: «неудобные дома для низкооплачиваемых служащих» и «памятник высокомерия модернизма» i . О причинах неудачи написаны многочисленные исследования, в частности посёлку Фрюже посвящён двухтомник Брайана Б. Тейлора «Ле Корбюзье и Пессак» i . Но если обобщить, то для того, чтобы создать иллюзию машинной сборки дома как бы гигантским конвейером, понадобилось очень много дорогостоящего ручного труда, для чего пришлось привлечь высококвалифицированных рабочих, также и «типовые» детали создавать на заказ. Например, можно было использовать оконные рамы, которые уже производились в Бордо и были достаточно дёшевы, однако Ле Корбюзье хотелось, чтобы окна-ленты продолжались на весь фасад, и их пришлось делать на заказ — они получились дорогими и при этом протекали. То есть, можно предположить, что жильцы переделывали окна не потому, что большие им не нравились, хотелось маленькие со ставенками, а поскольку они пытались заменить подтекающие рамы и вынуждены были довольствоваться теми, что можно было найти на рынке. Плоские крыши тоже текли, и жители устанавливали двускатные — традиционные для региона с дождливыми зимами. В каком-то смысле люди приспосабливали свои дома к тому «деревенскому» варианту, где постройка существует в диалоге с климатом и образом жизни домочадцев. Конечно, это продолжение разговора о том, способна ли архитектура переделать людей, их образ жизни и образ мысли под себя, исправить их и перевоспитать.

Однако есть и другая версия: в 1972 году Филипп Будон опубликовал большую подборку i интервью с жителями поселка Фрюже о том, как им там живётся и как они трансформировали замысел Ле Корбюзье. Исследователь пришел к выводу, что возможность достроить дом под себя — это главное достоинство проекта. Например, люди могут уменьшить окно своими силами, но не смогли бы увеличить его без привлечения рабочих. Они могут использовать террасу, а могут превратить её в комнату, сделать еще одну в саду и расширить жилую площадь, то есть, по мысли Будона, архитектор дал жильцам инструменты для индивидуализации своего жилья. Но, честно говоря, вряд ли такие выводы, действительно, соответствуют замыслу Ле Корбюзье. Скорее, автор книги транслирует архитектурные идеи уже следующей эпохи, в которую дома создаются с участием будущих жильцов.

Сейчас посёлок Фрюже восстановлен в первоначальном облике и включён в список наследия Юнеско, часть домов пустует, в остальных селятся поклонники Ле Корбюзье, для которых это честь и привилегия — жить в великой архитекторе, и они бы не стали её менять, смирившись с любыми неудобствами. Разумеется, по закону никакие изменения уже невозможны, но речь здесь о другом — о том, что ты сам, по собственному решению преобразуешь себя и свой образ жизни в соответствии с этой большой архитектурой, и это становится не ущемлением твоей свободы, наоборот, ты привносишь в неё дополнительные смыслы, оглядываешься и обнаруживаешь, что тебя нравятся эти цвета, пропорции и объемы и то, как сады перетекают в жилую архитектуру.

Социальное жилье во Франции

Уже упоминавшийся в этом тексте Флориан Урбан пишет, что мало где в мире типовое многоэтажное строительство воспринималось бы так же негативно, как во Франции начала ХХI века. В теленовостях постоянно мелькают картинки каких-нибудь горящих машин, причём именно на фоне бетонных многоэтажек вокруг Парижа, и начинает казаться, что вот она — мрачная изнанка той Франции, которую мы воспринимаем как набор романтических открыток.

Прав ли бы некий швейцарский журналист, который назвал бунтующих молодых людей «жертвами модернизма», которые восстали против тоталитарного порядка, навязанного архитекторами-функционалистами? Хотя доказательств прямой связи между типовым многоквартирным жильём и высоким уровнем агрессии практически не существует, присмотревшись к башням, мы тем не менее можем понять ту общественную обстановку, к которой привела особая траектория развития французской массовой застройки. Примерно каждый шестой из шестидесяти миллионов французов живет сейчас в квартире в типовой многоэтажке — этот процент больше, чем в Америке или в Германии, но меньше, чем в России. Тем не менее, во Франции модернистские жилые массивы в гораздо большей степени, чем в других странах, образуют в наше время особой мир, отдельную архитектурную среду, изолированную от прочих типов застройки, — по выражению одного французского специалист в области градостроительства, «непостижимый и загадочный архипелаг» i .

Исследователь пишет, что слово «урбанистика» во Франции фактически стало синонимом изучения этих жилых массивов — grand ensembles, их рассматривают чуть ли не тщательнее, чем любую другую среду. И не в архитектурном смысле, а в социальном — в качестве причин и фона любых общественных явлений, например, кризиса в отношениях жителей со своей жилой средой. У grand ensembles есть свои особенности, прежде всего, это жильё, построенное на государственные деньги, на окраине большого города или в пригороде, и живут там не собственники, а арендаторы. Также это типовые коробки, где могут поселиться от 1000 до 20 000 человек, и почти все они построены между 1953 и 1973 годами, когда Франция восстанавливалась после Войны, переживала бурный экономический рост, но при этом теряла колонии. То есть в эти годы тысячи белых французов, которые родились и выросли в Алжире, но считали Францию своей родиной, были вынуждены переехать в метрополию, где, как оказалось, французами их никто не считает.

Архитекторы этого времени, например, Морис Ротиваль фактически воплощали в жизнь замыслы Ле Корбюзье — строили одинаковые стенки по 10−20 этажей, оснащенные всеми необходимыми магазинами, поликлиниками и детскими садами, эти дома стояли посреди моря зелени, залитые солнечным светом. Правда никакого равенства всех людей не предполагалось: старые города стояли на своих местах, а новые бетонные здания на тысячи квартир были наделены охранительными функциями — «рано или поздно мы справимся с моральным перевоспитанием наших трудящихся масс и не дадим им превратиться в настоящих бунтовщиков». Город, по мысли Ротиваля, — это гармоничное сообщество горожан, которые свободны в своих мыслях и действиях, но их тщательно контролирует политическая система, которая устраивает всех i .

Наверное, надо уточнить, откуда взялись эти трудящиеся массы, которые рисковали превратиться в бунтовщиков. Дело в том, что первоначально в послевоенной Франции почти все госбюджеты шли на восстановление промышленности — отсюда быстрый экономический рост и множество рабочих мест, но при этом острая нехватка жилья для тех, кто приезжал, чтобы занять эти места. Люди мигрировали не только из Северной Африки, множество рабочих происходило из Испании, Италии и Португалии, и поскольку домов для них не предусматривалось, они строили их сами — в пригородах больших промышленных центров, например, в Нантере, разумеется, без канализации и водопровода, из найденных и украденных материалов, это были настоящие трущобы, бидонвилли (от bidon — «консервная банка»). При том, что Франция в это время представляла собой поле битвы различных партий, все они были едины в своем сочувствии к людям, живущим на окраинах. Чтобы их расселить в более-менее пригодные дома, как раз и понадобились пресловутые жилищные массивы. На строительство были выделены большие деньги из государственного бюджета. Однако решение проблемы канализации и водопровода отнюдь не означало каких-либо равных прав для мигрантов. Они должны жить в нормальных домах, но из этого не следует, что к ним нужно относиться как к полноценным жителям Франции. Журналисты транслировали ксенофобские и расистские взгляды, и приезжие становились жертвами насилия, в том числе полицейского. Алжирская война усугубила проблему: правительство повторяло, что Алжир не должен получить независимость, потому что он никакая не колония, а историческая часть Франции, но при этом беженцы оттуда были лишены прав как бы в своей стране. В какой-то момент был даже введён комендантский час, когда жителям пригородов запрещалось посещать центр Парижа. То есть архитектура, действительно, поучаствовала в оформлении нового общественного порядка и образа мысли.

К 70-м в массовое строительство шло больше четверти государственных инвестиций — вот они по-настоящему промышленные методы в строительстве, о которых мечтал Корбюзье, за 20 лет — 6 миллионов единиц жилья. Париж, например, оказался окружен стеной на 800 000 квартир. Все эти ситэ, например, в Сарселе или Курнёве, строились быстро и дёшево, и соответственно быстро приходили в негодность. Поломанные лифты, пропахшие мочой подъезды — уже в 1960-е массовая архитектура считалась школой насилия, преступности и депрессии, grande ensembles называли «кроличьими клетками» и «курятниками», «термитниками», сравнивали с концлагерями.

Примерно в те же годы стало понятно, что мечты Ле Корбюзье о наполненных светом и воздухом зелёных городах оказались утопией, так же как и идеи социального равенства в интерпретациях модернистской архитектуры. В этих вроде бы зелёных районах критики обнаруживали отсутствие реального контакта жителей с природой. Плотность заселения становилась причиной конфликтов между соседями. Но самое главное, конечно, географическая сегрегация: grande ensemble становится синонимом места, где никто не хочет жить, откуда уезжают все, кто может себе это позволить, а те, кто остаются, понимают, что им скорее всего откажут на собеседовании при приёме на работу именно из-за места жительства. Так что постепенно жилые массивы стали предметом критики не только общественности, но и министров, например, Пьер Судро, министр строительства сетовал, что мы променяли лачуги на огромные бараки. Впрочем, чем хуже отзывались о подобных домах, тем быстрее строились новые. И вдруг в 1973 году всё резко закончилось: министр территориального планирования Оливье Гришар выпустил циркуляр, запрещавший бюджетные субсидии на создание жилых массивов. В 2004-м Жан-Луи Борлоо, министр труда, занятости и социального единства предложил большую программу по сносу таких зданий и многие из них были уничтожены.

Cité du Grand Parc

В Бордо (а это пятый по величине город Франции) возводили точно такие же гигантские жилые массивы, в частности Cité du Grand Parc в северной части города строился в те самые 1950−70е. Три его корпуса были рассчитаны на четыре тысячи квартир, проект включал в себя все необходимые социальные учреждения — органы местного самоуправления, общий зал для проведения праздников, мечеть, христианскую церковь, бассейн, библиотеку, почту, а также десять гектаров зеленых пространств. То есть архитекторы, действительно, пытались спланировать максимально удобное жильё, пусть и для самых бедных жителей города. Однако положение жильцов никак не улучшалось со временем: по оценками исследователей, в 2018 году уровень бедности в этих домах составлял 42 процента. Кроме того, в них селили преимущественно выходцев из Алжира, пусть речь идёт и не только о цветном населении. В общем, все проблемы массового жилья, описанные в предыдущем параграфе, можно легко обнаружить и в Бордо. Население стареет и умирает, корпуса считаются устаревшим и непривлекательным типом жилья, так что никто не соглашается сюда переезжать. Кроме того, изменились и нормы энергоэффективности зданий — чтобы дом имел право стоять на французской земле, необходимо было повысить класс энергосбережения. То есть Cité du Grand Parc нужно было либо снести, либо провести такой ремонт, который не только бы реализовал технические задачи, но полностью изменил бы восприятие района с точки зрения нынешних и будущих жителей. Для этого правительство Бордо, точнее, его жилищное подразделение компания Aquitanis пригласила архитектурное бюро Lacaton & Vassal.

Это бюро в 1987 году основали два местных архитектора — Анн Лакатон и Жан-Филипп Вассаль, про их проекты можно рассказывать долго, однако самый характерный пример их творческого подхода — это, пожалуй, трансформация площади Léon Aucoc в 1996 году, когда всё то же правительство Бордо решило привести городские площади в порядок. Лакатон и Вассаль согласились заняться той, что им выделили, пришли, посмотрели — и посоветовали оставить всё как есть.

Уже при первом посещении мы пришли к выводу, что площадь красива такой, как она есть, потому что она аутентична, не переусложнена, а устроена разумно и в соответствии с необходимостью. Здесь люди чувствуют себя как дома, в атмосфере тишины и гармонии, сформировавшейся здесь в течении многих лет. Мы провели здесь много времени. Мы поговорили с местными жителями. <…> И пришли к выводу, что «приводить в порядок» здесь нечего. Достоинство, шарм, жизнь. Здесь всё уже есть. Площадь уже прекрасна. В качестве нашего проекта мы предложили не делать ничего, кроме некоторых простых и быстрых работ по обновлению гравия, ухода за местными липами, чуть-чуть изменить движение транспорта в пределах площади, чтобы сделать его более удобным для местных i .

Здесь нужно уточнить, что «не делать ничего» — это не отказ от проекта, это и есть проект, который представлен в портфолио Lacaton & Vassal и которым архитекторы гордятся. Их подход подразумевает, что приходит профессионал, обнаруживает красоту, которую до него не замечали, и от него требуется лишь подсветить эту красоту, сделать её видимой для всех. Более того, такой подход отражает устремления, наверное, всей сегодняшней архитектуры, и он напрямую связан с экологической повесткой.

Дело в том, что строительная отрасль — один из лидеров по негативному влиянию на окружающую среду, на неё приходится почти половина всех мировых выбросов углекислого газа, она потребляет огромное количество воды, песка и щебня и разрушает экосистемы. Цементная пыль, которая образуется при сносе зданий, — важнейший источник загрязнения воздуха. При этом можно сделать экологичными материалы, из которых строится дом, но не производство этих материалов и не сам процесс строительства и уничтожения тех домов, что уже были построены. Поэтому одно из возможных решений — насколько возможно отказаться от возведения новых зданий, а преобразовывать и адаптировать уже существующие к новым нуждам и условиям. Отсюда и программное заявление Лакатон и Вассаля — «ничего не удалять, не уменьшать и не заменять; а только добавлять, преобразовывать и утилизировать». С этих позиций и они и приступили к трансформации комплекса в Бордо — и в результате сначала получили премию Миса ван дер Роэ, а затем Притцкеровскую, которую обычно называют аналогом Нобелевской в области архитектуры.

Что именно они сделали? Во-первых, Лакатон и Вассаль приняли принципиальное решение не сносить старые дома: это прекрасный зелёный район, — сказали архитекторы, — который необходимо сохранить. Во-вторых, они прорезали существующий фасад здания так, что вместо окон и балконных блоков образовались большие открытые проемы от пола до потолка. В проемах разместили раздвигающиеся стеклянные панели, а к ним пристроили открытые террасы («зимние сады»), выдвинув фасад здания вперёд почти на четыре метра. Новый фасад строить не стали, вместо него также появились раздвигающиеся панели из поликарбоната на алюминиевых рамах. Получилась светлая, полностью проницаемая структура, где граница между внешним миром и внутренними помещениями квартир весьма условна: между гостиной и террасой, также как и между террасой и небом только прозрачные, легко сдвигаемые панели. В качестве безопасного заграждения к террасам пристроили открытые балконы, разумеется, тоже прозрачные. От мира можно и отгородиться: в каждой квартире по два комплекта термоштор, одними можно закрыть гостиную, вторыми зимний сад, соответственно, они должны защищать дом от жары в летний период, а зимой сохранять тепло в помещении. С трех оставшихся сторон здания проложили слой термоизоляции — и таким образом решили проблему энергосбережения. В-третьих, все эти трансформации архитекторы проводили, не выселяя жильцов даже на короткий период. На сайте с проектной документацией приводятся такие цифры: для каждой квартиры потребовалось 2 дня на фасадные работы, 5 дней на надстройку «зимних садов», 2 дня на то, чтобы поменять окна с обратной стороны здания (туда выходят кухни); и еще 5 дней на то, чтобы обновить стояки канализации и водоснабжения и сантехнику, но строителей обязали работать так, чтобы по вечерам ванной и туалетом можно было пользоваться. Ремонт проводили вертикаль за вертикалью, демонтируя стояки, обновляя лифты и надстраивая новый прозрачный слой. Весь проект обошелся заказчикам в 27.2 миллиона евро и еще 1.2 миллиона потребовались, чтобы пристроить новый, шестнадцатый этаж. Застройщики посчитали, что после реновации квартиры в доме станут продаваться гораздо лучше. Так, наверняка, и получилось. И, как рассказывают сами архитекторы:

Посредством этого проекта, мы показываем, как социальное жилье, которое часто подвергают критике, можно трансформировать актуальными и недорогими способами. Мы обновляем типологию и улучшаем условия жизни так чтобы здания, воспринимаемые негативно и как некачественные, превратились в приятные, функциональные и комфортные жилища, с совершенно другим имиджем i .

Конечно, район стал восприниматься совсем иначе — теперь это проект звёздного бюро, притцкеровских лауреатов. Архитекторы и журналисты специально приезжают, чтобы увидеть обновлённые дома. При этом в проекте Лакатон и Вассаль легко увидеть развитие всё тех же идей Ле Корбюзье — они придумали способ, как наполнить старые корпуса светом и воздухом и как сделать акцент на пейзаже, который был так важен для архитектора. Почти весь Бордо застроен домами не выше трех этажей, то есть из окон пятнадцатиэтажных стенок Grand Parc с самого момента постройки открывались панорамные виды на город. Однако превратив весь фасад по сути в одно большое окно, Лакатон и Вассаль впустили этот пейзаж в здание, сделали неразличимой границу между внешним и внутренним миром. Так же как и Ле Корбюзье в поселке Фрюже, они спроектировали здание так, чтобы внутреннее пространство квартир перетекало сначала в зимний сад (где жильцы станут что-нибудь выращивать), а затем в пространство зелени, которое окружает эти дома.

Еще один важный момент — это желание архитекторов сохранить сообщество жителей этих домов. Его непросто объяснить русскоязычному читателю, поскольку у нас не принято дружить и много общаться с соседями. Даже слово «сообщество», которое российские урбанисты сейчас вставляют почти в каждое предложение, в Европейских странах и США означает нечто большее, чем просто людей, живущих в одном доме или в одном районе. В западной литературе разговоры про сообщества — это всегда про среду поддержки, про соседей, к которым ты пойдешь, если нужно починить велосипед и если напек больше пирожков, чем в состоянии съесть. В частности, в Бордо периодически проводятся городские пикники, когда вечером перекрывают улицы и на проезжей части расставляют столы — это мероприятия именно для соседей, все, кто хотят, приносят еду и вино. Это, конечно, не выглядит открыточным празднеством, куда каждая хозяюшка тащит дымящийся горшок с мясом или поднос с выпечкой, нет, на столах чипсы, банки с оливками, пиво и бутылки с вином, валяются пластиковые стаканчики, но вокруг столов собираются и болтают люди, рядом нарезают круги дети на велосипедиках, пока другие играют в футбол. И, конечно, это всё происходит не на центральных улицах города, заполненных туристами, а вот на таких задворках, к которым относится и Cité du Grand Parc, пусть он и в сорока минутах ходьбы от главного собора Бордо. То есть архитекторам и правда было, что сохранять. Перед одним из трех жилых корпусов расположен комьюнити-центр — двухэтажное здание, сравнимое по площади с самим домом, на нём расписание с бесконечными детскими и взрослыми кружками, висят объявления о походах, собраниях и всевозможных совместных занятиях. Тут же рядом церковь и мечеть с собственными комьюнити-активностями. Вокруг разбиты городские огороды — жители домов могут занимать свободные участки и выращивать, что им вздумается. Вероятно, такой ухоженной и продуманной эта территория между домами стала тоже в рамках проекта Lacaton & Vassal и сейчас район, конечно, не выглядит как социальное жильё.

Другое дело, что сами жители, кажется, не очень-то рады новациям и большой благодарности к архитекторам не испытывают. Очевидно, все люди разные, кому-то проект нравится, кому-то нет — собрать все мнения невозможно. Однако те претензии, которые они озвучивают, похожи на реальные. Самая главная из них — то, что ремонт проводили с использованием самых дешёвых материалов — как и одежда из масс-маркета, они хорошо выглядят на фотографиях, но быстро приходят в негодность. В частности, поликарбонат (то есть пластик), который использовали вместо более дорогих стёкол, в комбинации с термошторами даёт эффект, прямо противоположный заявленному архитекторами. Летом он превращает пространство в душегубку, а зимой не защищает от холода. Ко всему прочему, он прекрасно горит, что выяснилось несколько лет назад, когда в одном из домов случился пожар, и несколько человек погибли. И поскольку жильцы этих домов не являются собственниками квартир, они, конечно, не могут по своей воле ни поменять занавески, ни пластик на стекло. Также жильцы говорят, что подъезды заросли чёрной плесенью — и это правда, и что помещения первого, нежилого этажа, куда раньше выносили ненужную одежду и мебель, чтобы её могли забрать другие жильцы, теперь не запираются, и там собираются выпивохи. Есть жалобы и на обслуживание дома — на гигантское число крыс, на то, что фотоэлементы, которые должны регулировать освещение автоматически, заляпаны грязью и не работают. Вроде как архитекторы сделали фотографии для модных профильных журналов и ушли.

Еще одна претензия связана с разрушением приватности: получившееся пространство, полностью открытое и проницаемое, — это еще и пространство, прекрасно просматриваемое извне. Таким образом вся внутренняя жизнь дома проходит на виду у соседей и туристов, приехавших посмотреть на работу притцкеровских лауреатов. Жить в прозрачном аквариуме не всем нравится, и ты наблюдаешь балконы, закрытые ДСП, тканью и камуфляжной сеткой. Получается, архитекторы предложили жильцам не просто расширение полезной площади их квартир, но принципиально другой образ жизни, к которому многие из них оказались не готовы. Тут мы приходим опять к тому же комплексу проблем, что и в посёлке Фрюже — конфликту человека и его дома, который хочет исправить своих жильцов и перевоспитать их под себя. И эту проблему попытались решить тут же по соседству — в проекте Locus Solus.

Locus Solus

Locus Solus — еще один эксперимент тех же застройщиков Aquitanis, которые действуют от имени правительства Бордо и занимаются по большей части социальным жильём. Однако здесь они не обновляли старые здания, а построили совершенно новый дом, но в соответствии со структурой, придуманной Лакатон и Вассалем — те же зимние сады, переходящие в гостиные комнаты, те же прозрачные проницаемые фасады и серебристые термошторы. Внешне всё очень похоже. Однако архитектурное бюро, занимавшееся проектом, другое— Éo, toutes architectures i . (Сикрид Пере-Лааль, Антуан Кард, Эстелль Дюран), и его идея отличается.

Формально разница в том, что Locus Solus строился с нуля и из более дорогих материалов. То есть, например, фасадные панели сделаны из стекла, а не из поликарбоната. Строителям не пришлось прорезать существующий фасад в присутствии жильцов, поэтому у людей появилась не «дырка» во внешней стене квартиры, а просто комната, переходящая в террасу. И поскольку четвёртой стены в этой комнате изначально не было, она оказывается гораздо более светлой, чем в проекте Лакатон и Вассаль, где остатки старого фасада всё-таки закрывали внутренние помещения дома от солнца. Тем не менее, эта та же самая структура и тот же принцип организации пространства.

Самое важное отличие в другом: Locus Solus изначально проектировался совместно с будущими жильцами дома, встречи с ними начались в 2014 году еще до закладки фундамента. Строительные работы продолжались с 2015 по 2017 год, и за три года жители всех 46 квартир встречались пятнадцать раз, сначала это были, скорее, семинары по неким теоретическим вопросам: современные подходы к проектированию жилой архитектуры; выращивание сельскохозяйственных культур в городских условиях; принципы устойчивого развития; изучение района, его истории и структуры; посещение других архитектурных проектов по теме. Затем начались практические семинары: жители планировали свои детские площадки, огороды, даже курятник. На фотографиях этих общих встреч видно, как жители клеят бумажные макеты своих будущих квартир и вставляют их в общую сетку дома. Ле Корбюзье когда-то сравнивал жилые дома со стойками для винных бутылок — деревянный или металлический каркас, куда ты вкладываешь выбранные тобой винтажи. Так и здесь, только вместо винных бутылок, жители помещали в подготовленные ячейки свои будущие комнаты. Кроме того, по каждой квартире проводились две индивидуальные встречи, где жильцы придумывали и обсуждали с архитекторами собственные планировки.

Получившийся дом стоит на опорных столбах и весь первый уровень — это стоянка для машин, которая скрыта разросшимся вторым этажом. Он выходит далеко за пределы самого здания и именно на этом уровне расположены огороды, теплицы и курятник. Всё это активно используется жильцами. С обратной стороны здания размещены открытые общие коридоры — там стоят столы и стулья, здесь иногда собираются соседи и часто играют дети, то есть это общественное пространство, которое постоянно востребовано. И глядя на людей, которые общаются в этих коридорах, становится понятно, что архитекторы вполне бы справились с проектированием курятника самостоятельно, им не нужна была помощь жителей, все эти предварительные встречи по сути нужны только для того, чтобы было кому собираться в этих общих коридорах. Чтобы соседи успели сдружиться до того, как переедут в новый дом. Если Лакатон и Вассаль стремились сохранить сообщество, то архитекторы Éo постарались это сообщество построить. Ну, а вторая цель заключается в том, чтобы жители успели подружиться со своим домом, воспринять его как пространство, придуманное ими самими.

Проблемы можно обнаружить и в этом проекте. Например, окна всех спален выходят ни куда-нибудь, а именно в этот общий коридор, по которому постоянно ходят люди. Неудивительно, что большинство окон либо завешено плотными шторами и днём и ночью, либо попросту забиты ДСП, то есть естественный свет в эти комнаты не проникает. Видно, и что люди, которые живут в крайних квартирах по обеим сторонам этих длинных коридоров перегораживают их, ставят высокие заборы и вешают замки, чтобы отгородиться от всей этой прекрасной жизни сообщества. То есть все те, кто не обязан держать проход открытым, сразу отрезают себе кусок общественного пространства, запирая его от всех соседей, и это тоже о многом говорит.

Здесь, наверное, пора пояснить, откуда вообще взялось название дома Locus Solus. Это заглавие романа Реймона Русселя, писателя, неоценённого при жизни, но при этом повлиявшего на целый ряд авангардных направлений в литературе и изобразительном искусстве во Франции первой половины ХХ века. Руссель был миллионер и денди, он водил знакомство с Марселем Прустом, страдал душевным расстройством и потратил целое состояние на публикацию своих литературных произведений. Но лишь когда Руссель покончил жизнь самоубийством, его книги начали продаваться.

Самый известный роман Русселя — это как раз «Locus Solus» 1914 года. В этом тексте центральной фигурой становится такой же эксцентричный миллионер, как и сам писатель, а кроме того изобретатель и человек энциклопедических знаний Марсьяль Кантарель. Он приглашает друзей на прогулку по своему поместью, которое и называется Locus Solus, то есть «особенное место» или «одинокое место». И весь роман представляет собой экскурсию по этому поместью-лабиринту. Друзья проходят по дорожкам и замечают целый ряд стеклянных клеток посреди зеленого парка.

Перейдя вслед за Кантерелем эспланаду, мы спустились по пологому скату протянувшейся среди густых газонов прямолинейной аллеи, посыпанной желтым песком, которая, становясь вскоре горизонтальной, вдруг расширялась, чтобы обогнуть с двух сторон, как река обтекает остров, какую-то просторную и высокую стеклянную клетку, покрывавшую собой, должно быть, прямоугольник размерами десять на сорок метров. Состоящая сплошь из огромных стекол, поддерживаемых прочным, но тонким железным каркасом, прозрачная конструкция, в которой безраздельно царили прямые линии, геометрической простотой своих четырех стен и потолка напоминала некую чудовищную коробку без крышки, положенную вверх дном на землю таким образом, чтобы ее главная ось совпадала с осью аллеи i .

Ошарашенные гости миллионера, пытаются понять, что это за коробки и почему в них сидят люди. Точнее, сначала им кажется, что это люди, но, подойдя поближе, они начинают сомневаться, что эти существа, действительно, живые. Кроме того, слуги Кантареля, когда им приходится заходить внутрь, одеваются как в полярную экспедицию. Чуть позже загадка разрешилась: эксцентричный учёный придумал средство оживлять трупы и возвращать им некое подобие искусственной жизни. Он вводил в черепа мертвецов чудодейственные препараты собственного изобретения — виталиуми резуректин, и мертвецы восставали к жизни, начиная бесконечно воспроизводить ключевые события своей жизни, повторять самые эмоциональные сцены по кругу, будто механические куклы. В каждой стеклянной клетке поддерживалась минусовая температура именно для того, чтобы трупы не начали разлагаться. Так что Кантарель пригласил друзей не просто прогуляться по парку, но посмотреть на эти сценки искусственной жизни, которые будут повторяться раз за разом, пока архитектор, спланировавший парк, сможет его поддерживать. Разумеется, название Locus Solus, выбранное для современного жилого комплекса, — это метафора, но оценить её я предлагаю самим читателям.

Редакция благодарит Французский институт в Москве и лично Анну Гусалову за помощь в организации исследования и подготовке материала.