Искусство в анамнезе
Коллекцию Михаила Алшибая нельзя не заметить в общей панораме московских художественных достопримечательностей. За двадцать лет пристального интереса и целенаправленных поисков доктор — кардиохирург собрал удивительную по разнообразию и полноте картину творческой мысли последних десятилетий. Пользуясь только советами знакомых коллекционеров и художников, помноженными на собственное чутье и интуицию, он проделал колоссальную работу, посильную разве что коллективу целого музея.
Восхищения достойны не только пытливость и трудолюбие энтузиаста, но и его проницательность. Михаил Алшибая сумел сориентироваться в запутанной ситуации человековедения и художественного рынка, делая точный выбор даже на измайловских и арбатских развалах и приобретая работы непризнанных гениев, чей талант был по достоинству оценен только в наши дни, как, например, в случае с Евгением Чубаровым или Василием Ситниковым. Сам Алшибая, скромничая, именует себя старьевщиком. И впрямь — закоулки его жилища наполнены кипами и россыпями предметов, объектов и картин, ценность, смысл и назначение которых сложно раскрыть с первого взгляда. Афиши, книги, толстая оранжевая тыква, увражи, гравюры, лабораторная химическая посуда, ковры, журналы, пепельницы с окурками — все представляет единую инсталляцию, которую вполне можно закрепить и выставлять как самоценное произведение искусства. Рамки картин в этом доме далеко не золотые, часто несколько неаккуратно скособоченные. Это действительно в чем-то хлам, торжище иллюзий, состоявшихся и неразрешенных амбиций, катарсисов и терапий.
Начало своей собирательской карьеры Михаил Алшибая относит к году смерти Анатолия Зверева. Незадолго до кончины того в 1986-м кардиохирурга, который заинтересовался творчеством «русского ташиста», должны были познакомить с художником. Но встреча так и не состоялась. Возможно, эта упущенная возможность и послужила своеобразным толчком к началу коллекционирования.
За несколько лет до этого события как специалист Алшибая не долго, но довольно интенсивно общался с коллекционером Яковом Рубиштейном, чье пристальное внимание концентрировалось, прежде всего, на классическом модернизме, художниках русского авангарда. Оказавшись в составе целой группы медицинских светил у именитого пациента, именно Алшибая сумел поставить правильный диагноз, что стало тоже немаловажным для профессиональных амбиций молодого специалиста. Две недели обмена мнениями и информацией с интересным собеседником, благородный облик которого напоминал Альберта Эйнштейна, сыграли определенную направляющую роль. Врача привлек и заинтриговал вид квартиры собирателя со шпалерной развеской произведений привлекательных, ярких, но не всегда понятных по содержанию. Рубинштейн занялся собирательством в 1953-м, в год смерти Сталина, и целенаправленно искал произведения художников отвергнутых, репрессированных, осмеянных.
К тому времени Алшибая уже был неравнодушен к искусству: книги, выставки, экскурсии «не для всех» — все это было ему знакомо. Поэтому среди увиденного на стенах не составляло труда узнать работы Ивана Пуни, Ольги Розановой, Василия Кандинского… Само осознание того, что это частная квартира, и Яков Евсеевич, хоть и ровесник века, но не приятель уважаемых мэтров, а всего лишь собиратель с такими же или чуть большими земными возможностями, что он сумел найти, заполучить желанное, — все это дало сильный импульс. То, что казалось недоступным, запредельным, представилось вполне осуществимым. Тогда же его познакомили с первыми художниками, чья помощь оказалась весьма кстати. Осматривая впечатляющий результат, нельзя не задаться вопросами.
Это, если можно так выразиться, мой индивидуальный снобизм. Коллекционирование — некий род болезни. Я в этом глубоко убежден. Но если этот недуг не укорачивает жизнь и социально не опасен, то человека не надо лечить. Лично моя потребность в искусстве обеспечивает рекреацию, переключение от рутины повседневности, полет фантазии. Многие хирурги прекрасно рисуют, но при этом лишь единицы собирают произведения искусства. В моей интеллигентской семье никогда не было настоящей картины на стене. Уже в зрелом возрасте мне захотелось, чтобы хоть одна картина повисела. Потом нашлась мотивация для второй. И началась вся эта история. Чуть позже московский аукцион Sotheby’s, выставивший к про- даже творения знакомцев, подтвердил и оправдал какие-то догадки. Не скрою, был тогда элемент радостной эйфории за успех приятелей.
Я не решаюсь назвать себя коллекционером, поскольку не собираю какую-то определенную тему, жанр, группу художников или явление. Мне одинаково интересны Давид Бурлюк, Андрей Бартенев или Алла Пугачева, так и не показавшая в свое время собственную графику в XL галерее, — во всем наличествует сумбурность, элемент случая. С Бурлюком, конечно, сложнее: времена давно ушедшие и цена велика. Так же я не занимаюсь обменами, продажами. То есть в обычном смысле здесь не хватает обязательных атрибутов. Самое важное для меня — собственно общение с художником, хотя оно и отнимает драгоценное время. Приятно наблюдать определенные психологические этюды, обладая возможностью что-то понимать, внимать внутренней структуре человека, его конструкции. Вообще, первоначальным импульсом, породившим интерес к искусству, было желание осмыслить, что же это такое на самом деле — грандиозный миф или объективная реальность? Чудовищный обман или единственное, что по-настоящему значимо? Я прочитал десяток книг под интригующим названием «Что такое искусство?» и ответа не получил. Тексты в них — просто бред сумасшедшего, аномалия.
Со многими мастерами я поддерживаю знакомство на протяжении длительного времени, стараюсь время от времени встречаться. Мне любопытно наблюдать их трансформации — переход из андерграунда в истеблишмент. Я и сам пытался работать в качестве художника, поскольку очень люблю запах масла, консистенцию, пастозность краски. Поэтому, собственно, для меня картины имеют вполне органичный оправданный интерес.
Все началось с легкой руки пациента. Никогда не забуду, как с группой врачей попал в старый дом в Левшинском переулке по просьбе директора института Бураковского, который тоже что-то собирал. Мои коллеги набросились на больного, а я вошел и увидел стены, завешанные сплошь авангардистскими вещами. Впечатление Божественной красоты! Я просто понял, что надо собирать. Меня познакомили с Влади- миром Немухиным, собственно говоря, открывшим для меня этот мир. Еще можно вспомнить, как где-то в 1975-м случайно в руки попал журнал «Америка». Меня настолько поразил этот номер со статьей о выставке Малевича в музее Гуггенхайм, необыкновенность «Белого на белом», в котором я почувствовал само совершенство. Я выдрал эти страницы, и они путешествовали со мной по жизни.
Относительно актуальных средств самовыражения могу заметить, что меня очень привлекает фотография. Что же касается теорий и интерпретаций, то здесь все очень условно, субъективно, зависит от смотрящего. Как иронично выразился кто-то: шестидесятники, семидесятнутые и восьмидерастые. Конечно, идет непрерывный поступательный процесс, разрабатываются механизмы и совершенствуются пути, политические события, так или иначе, вторгаются в жизнь и творчество. Иногда, например, возникают биографические параллели: мне очень приятно иметь несколько произведений 1958 года, эти картины — мои ровесницы.
Медицина — точная наука, не допускающая произвола. Хотя хирург в чем-то сродни модельеру haute couture. Это своего рода боди-арт, но свобода творчества здесь недопустима. Новая операция рождается из необычных, парадоксальных вещей. Необходима простота решений Малевича — выверенность, конструктивность, ясность. В своих лекциях я использую примеры изобразительного искусства: левый желудочек сердца имеет спиральную конструкцию, и, сравнивая спираль, я говорю о фракталах, универсальности галактики. Операций существуют тысячи. Врача не избегает никто, большинство людей рано или поздно сталкиваются с хирургом. За последние годы появились клеточная терапия, клонирование. Однако рискованный эксперимент возможен только с пациентами, которые обречены.
Кстати, осознание факта, что вещь находится у тебя одного, может проявлять нечто явно нездоровое. Коллекционирование — это и абсолютный фетишизм.
У меня есть работы, прежде всего, наших современников, поскольку они не могут быть поддельными, если пришли ко мне напрямую. Я стараюсь учитывать все максимально объективно — время, тема- тику, качество, чтобы было и хорошее, и не очень. Должно быть все. Не хочу превращать реальность в музейную жизнь. На мой взгляд, собирать только шедевры — дурной снобизм. Очень люблю выискивать творения малоизвестных или забытых мастеров последних десятилетий. По выражению Бори Жутовского, занимаюсь «эксгумированием». Как-то попала ко мне Татьяна Врубель в качестве пациентки. Мать известного художника Димы Врубеля и сама талантливый поэт. Она рассказала удивительную историю Гаянэ Каждан, приведя как факт утверждение, что все ее работы погибли. И тут во мне включился совершенно другой механизм: ну как же, рукописи не горят! Я должен найти. Мне подсказали, где могут быть ее вещи. И обнаружилось, собралось работ тридцать-тридцать пять. Я хотел бы книжку о ней написать, организовать выставку. Ее жизнь превратилась в красивую легенду. В Камергерском Каждан жила в мансарде, откуда ее переселили в Южное Чертаново. Там — одиночество, тоска, что привело к депрессии и смерти, а был хороший художник и поэт.
Михаил Алшибая обладает удивительной особенностью пересекаться с тем или иным героем художественного сообщества по профессиональной линии. Более того, он ищет подобную возможность. Не важно, концептуалист ли тот или скромный «левый» мосховец. Каждый имеет возможность обратиться к врачу. Любопытно, что знания специалиста оказались востребованы и в консультациях по творческим вопросам. Один пример: несколько лет назад популярный московский куратор пытался устроить публичные роды в художественной галерее. Правда, тогда Алшибая отказался содействовать, предсказав неудачу эксперимента.
Очевидно, собирателя направляют и ведут собственные исследовательские задачи. Поскольку он предпочитает покупать вещи, то появляется определенная ответственность перед автором и самим собой. А обладание дарит попытку проникновения в суть проблемы. Алшибая занимается атрибуцией работ, расшифровкой, поиском следов чуда. Так, обстоятельства вывели его на Наталию Пархоменко, создающую чистые, отвлеченные, почти монохромные абстракции, которые он почти никому не показывает. Как свидетельство правоты собирателя — выставка абстракционизма в Государственной Третьяковской галерее, в том числе и с картинами Пархоменко.
Демонстрировать произведения — в виде самоцели — Алшибая не стремится. Он предпочитает в этих отражениях находить всего лишь очарование трагичности быстротекущей жизни, некую объективную данность. И для него уместнее видеть поиски индивидуальных пластических концепций, то, что делает художника отличным от других. У творца должен быть элемент сумасшествия, как считает врач, поскольку определенная степень безумия играет позитивную роль. Владимир Яковлев, сохранивший детское, чистое и непосредственное отношение к миру, — наилучший тому пример.
Любопытна бывает судьба вещей с опытом обладания на расстоянии. Так, обычная купля-продажа картин Беллы Левиковой затянулась на целых десять лет: художница никак не могла расстаться со своими вещами. А Алшибая не хотел настаивать. И только сейчас полотна пришли, наконец, к своему владельцу.
Своеобразие данного собрания заключается и в том, что коллекционер в случае отсутствия достоверных свидетельств не смущается высказывать свои сомнения относительно того или иного авторства. Определенного рода симуляции, «фальшаки» занимают достойное место на стенах персонального паноптикума специалиста по сердцу. Они — любопытные примеры патологии, проявлений нужды и амбиций. Михаил Алшибая сумел создать свой собственный архив следов капризной, склонной к депрессии, взлетам и падениям публики, с кото- рой при этом интересно и полезно общаться. Публики, имеющей незаменимый энергетический источник, — ядерное топливо сумасшествия. Его самого волнует, прежде всего, спонтанность процесса. И ошибки, которых, как водится, большинство. Ему они так же дороги, как и удачные догадки.