Знакома ли ты с трудами Александра Аузана? Это профессор МГУ, декан экономического факультета. Он написал книгу «Культурные истоки экономики» и там утверждает, что наша страна никак не может собраться, поскольку две её половины слишком разные. Европейская часть — коллективистская, она никак не может справиться с наследием крепостного права. А на Дальнем Востоке правит индивидуализм. И мы никак не можем договориться: то ли каждый сам за себя, то ли живём по протестантской этике. Мне эта теория безумно нравится, потому что я вижу, как она воплощается особенно здесь во Владивостоке. Здесь живут люди-тигры, каждый считает, что именно он король сопки. И так было всегда. Можно проследить, как это было во времена империи. Можно — как эта идея воплощалась в девяностые. Например, Хабаровск держал пахан, и чтобы сделать бизнес надо было к пахану идти, то есть существовала централизованная структура. А здесь во Владивостоке паханов отстреливали. Только пахан залезет на сопку, его тут же убирают. Лезет следующий. Хаос был полнейший. Для того, чтобы в этой каше себя сохранить, людям приходится быть индивидуалистами.

Здесь есть и плюсы и минусы. С одной стороны, мы выносливые, всегда готовы идти до победного конца. С другой — мы никого не слушаем, поэтому финалом нашего пути обычно становится бетонная стена, о которую мы разбиваем себе лоб. Поэтому и сам Владивосток представляет собой целую россыпь осколков потенций.

Свою потенцию мы реализуем только в очень кратковременных инициативах, потому что стабильно что-то держать может только какая-то большая система. А у нас все сами по себе. Кто-то начинает что-то делать, например, строить набережную, мощно идёт, добивается чего-то, потом его сбивает локомотив чужой воли. После него остаётся фрагмент благоустроенной территории, вокруг которой ничего нет. Другой человек начинает какой-то ещё проект, который потом тоже оказывается оборванным и брошенным. То, что получается в результате, нельзя даже назвать мозаикой, поскольку все эти кусочки никак не связаны между собой, их никто не подгоняет друг к другу.

Когда я был чиновником, возглавлял отдел дизайна, то придумал колористический план города — мы его приняли и начали красить дома, чтобы вместе они составляли некую живописную композицию. Разумеется, этот план реализовался только в виде трех-четырех фрагментов городского ландшафта, и это уже осколки моих потенций. Я сначала дёргался, а потом подумал, что это уже просто надо принять и любоваться. Если осознать, что местный хаос — это и есть красота, почувствовать его драйв, то наступает совсем другая жизнь. Не знаю, как ты это воспринимаешь, а мне во Владивостоке очень комфортно и очень неуютно в других городах. Кажется, что там всё сжато и личность человеческая тоже зажата, а здесь люди чувствуют себя королями.

Жизнь владивостокца — это постоянный путь в горку: мы всё время прём в сопки. Сначала ребенком ты идёшь под ветром в художественную школу и улетаешь со своим холстом, потом ты уже едешь на машине, а она еле идёт, дорога замерзла, тебя катит назад, но ты упрямо взбираешься всё выше. И на вершине тебя ждёт индивидуальный приз — великолепные виды. И наша индивидуалистическая проблема состоит в том, что вот это ощущение, когда ты на вершине сопки и смотришь на мир вокруг, нельзя ни с кем разделить. Это не шоколадка. Каждый лезет на эту горку сам, в одиночку, и каждый знает, что с вершины всегда открываются классные виды. Это очень формирует характер, мы всегда ползем вверх до последнего, мы всегда получим свой приз, никто нас не остановит. Мы будем требовать своё.

Тем не менее, все эти люди-тигры раздербанили город еще в девяностые, понастроили ТЦ, огородили каждый свой участок, не осталось ни общественных пространств, ни пешеходных маршрутов, — только куски городской застройки с прерванными связями. Например, уже давно существует проект непрерывной набережной от центра и до района Второй речки, но вся эта территория состоит из участков, которые принадлежат разным хозяевам. Всё это на самом деле решаемо: можно договориться, выкупить, выбить, захватить в конце концов. Собянин всё это быстро бы решил. Однако это слишком большой проект для наших кратковременных умов.

Можно сказать, что и в других городах индивидуализма хватает. Например, в Екатеринбурге тоже живут индивидуалисты, но они другие индивидуалисты. Как будто бы играют по нашим правилам, а потом ну, ладно, давайте побратаемся. Все художники города так или иначе включены в работу Уральской биеннале или, если это уличные художники, — то в фестиваль «Сценография». А покажите мне такой процесс, куда были бы включены все художники Владивостока? Они могут ситуативно куда-нибудь включиться. Но включились-выключились и дальше пошли.

О, их целый букет. Я специально изучал, как художники создают персонажей и создают работы от их имени — от Козьмы Пруткова до Розы Селяви. Мне же все эти субличности были нужны, чтобы в столкновениях с разными арт-институциями не приходилось себя ломать и обстругивать. Когда я пришел договариваться о самой первой своей выставке, то начал показывать работы. Вот моя живопись. Да, — говорят. — прекрасно. А вот еще скульптора. Ну хорошо, давайте еще и скульптуру возьмем. А еще — рассказываю, — мне нравится графика, и также я играю панк-рок и шансон. Нет, — говорят мне, — это уже перебор, вы определитесь, если вы живописец, то уж, пожалуйста, без всякого там шансона, это вам будет мешать в жизни. Вам нужна стратегия — например, вы будете делать свои объекты из поролона, и все вас будут узнавать. А я так не хочу! Почему я это должен делать? Меня всегда интересовало творчество как бешеный поток. Мне всё нравится, и я хочу всё делать.

У меня здесь была своя банда, мы все делали очень цветную живопись, и я потащил всех этих ребят в Петербург, договорился о выставке. И тут началось: извини, я ничего не сделал. И так со всех сторон. А у нас выставка уже заявлена, и я как дурак бегаю всех уговариваю работы подготовить. И потом я подумал, у меня же уже есть мои нереальные чувачки, вот пусть они и делают выставку. Не буду я никого уговаривать.

Здесь нужно еще понимать, что культурная среда Владивостока уникальна тем, что искусство здесь — это не производство какого-то продукта, то есть не индустрия. Искусство — это способ жить и ограждаться от жизни окружающей. Поэтому у нас люди-миры. И то, что они производят как художники, не самое главное в их творчестве. Это в лучшем случае открытки.

Например, был у нас художник Джон Кудрявцев, выглядел он как старичок-лесовичок с кудрявой, пахнущей можжевельником бородой. У него была классная графика — очень мистическая. Тем не менее, мало кто из зрителей бывал в его мастерской, а мастерская была уникальной: одна большая инсталляция из веток и корней. Получается, что все эти графические работы Джон делал как открытки, которые отправлял во внешний мир, а вот жил он, действительно, интересно, настоящее его искусство было там, внутри его мастерской. Из ныне живущих художников так же живёт Михаил Павин, например. И даже более молодых художники как будто всё время находятся в живом фильме. Поэтому и нормально выставиться не могут. Им был бы нужен этакий гениальный менеджер, который смог бы перенести этот живой фильм в выставочное пространство, но мы же все сами себе арт-менеджеры. И никто не умеет делать картины, которые бы стали частью индустрии современного искусства.

Или художник Александр Киряхно — у него маленькая мастерская на Фокина, ты туда как будто в крысиную нору залазишь, а он там рвёт тряпки и пахнет всё это волшебно, и никакой выставкой это не передашь и никаким видео. Просто хочется взять в охапку этот мир, отвезти в галерею и сделать его публичным. Но с этим большая проблема.

Да. А потом все это возвращается. Только на новом уровне — через дочь. Я жил в своём счастливом мире, но когда родилась старшая дочь, понял, что её-то мне в этот большой мир придётся выпускать. Себе мы можем позволить розовые очки, а ей здесь жить.

Нет, не сразу в чиновники. Сначала я вышел в город. Решил, что нужно делать искусство не для галерей, а для городской среды. Тогда еще не было муралов на каждой стене, мы были пионерами. Я отучился на промышленного альпиниста, собрал команду, назвал её ООО «33+1», моя идея состояла в том, чтобы всё виртуальное, что я наработал, воплотить в реальность. В моём придуманном сообществе как раз были художники, которые рисуют большие картины на домах. Но долгое время эти картины существовали только в моём воображении. Но потом мои художники-альпинисты сделали за свой счет свой первый фасад в Петербурге, позвали чиновников, сделали манипуляции разные, и потом они стали потихонечку давать нам заказы, и мастерская стала самоокупаемой. Я не хотел подаваться на гранты в разные иностранные фонды, да и на отечественные гранты тоже. Мне было важно, что у меня коммерческий проект, что мы сами зарабатываем и что 10% своего дохода можем потратить на паблик-арт. Всё это мне важно до сих пор: если ты занимаешься искусством, люди должны твоё искусство покупать. А если люди не покупают и ты живёшь на дотации, то это уже не искусство и не культура. Она не имеет отношения к миру людей.

Вот вы все, искусствоведы, трушность ищете: или у вас коммерческое искусство, или настоящее. А у нас и то, и другое в одном флаконе. Например, мы берем коммерческие проекты под именем Потаповой Светланы, зарабатываем деньги и вкладываем их в альтернативные проекты, которые реализуем от имени другого художника. И это решение проблемы — искусство окупает искусство.

Нет, не так. На любом предприятии есть основное производство, за счёт которого предприятие получает деньги, а есть вложения в инновации. Все умные предприятия ими занимаются: инновациями ты сразу не заработаешь, поскольку сам не знаешь, пойдет твоя идея или нет. Тем не менее, когда появляются свободные средства, следует экспериментировать, что мы и делали. Например, у нас был проект с музеем политической истории, о нём много писали, нас показывали по Первому каналу, мы накачивали свой бренд. А дальше мы уже могли позволить себе предлагать заказчику какие-то необычные решения — это и есть стратегия развития новых направлений.

В Петербурге было очень тяжело. Я неоднократно пытался подкатить к этому чиновничьему миру, например, мы делали на Новый год главному чиновнику альбом с его работами и пустыми страницами, мол, давайте вместе их заполним. И с его медальоном, вытравленным в бронзе — всё это часть стратегии, чтобы наконец продвинуть это направление. Было очень трудно. Например, я целый год пробивал разрешение, только чтобы мне позволили сделать мои первые фасады. Зато мне удалось хорошо прокачаться на всех этих трудностях. А во Владивостоке всё получилось за полгода. Я пришёл в мэрию — показывать проект, который предлагал реализовать за свой счёт. Конечно, я понимал, что этот проект никогда не одобрят. Мне и не нужно было никакого одобрения. Это просто был способ познакомиться. И так всё пошло-поехало: Владивосток — город, хорошо принимающий инициативы, он любит движ, и на волне этого движа уже потом я получил полный карт-бланш. И потом когда строились мосты, город готовился к саммиту АТЭС, нужно было заниматься дизайном городской среды, и мэр мне говорит: ты, Паша, у нас один, кто этой средой занимается, давай бери всё на себя. Так я попал в чиновники, начал заниматься дизайном фонарей, табличек с названиями улиц вплоть до мусорок, начал всё это экстренно изучать, потому что для меня всё это было новым.

Мой главный скилл как раз и заключается в умении развести разные миры. Я ради этого свой проект «33+1» и затевал. Сейчас у людей есть запрос на жизнь разными жизнями. Все хотят успеть больше, чтобы и архитектором работать, но параллельно еще и булочки печь. Так у людей появляется несколько миров, им так легче. И я реально могу научить людей жить 33 жизнями одновременно, я знаю, как переключаться, у меня всё отработано. То есть моя чиновничья жизнь была просто перформансом, а потом я снимал костюм и начинался другой перформанс. Вот когда я вижу, что люди воспринимают это не как перформанс, а на полном серьёзе, мне становится жутко. Например, я смотрю, как молодая женщина сидит и считает, сколько ей дней до пенсии осталось, и это единственное, чем она может заниматься. Мне хочется ей сказать, ты не охренела ли — тратить на это свою жизнь? Я увидел, что у них там, в этих креслах, нет альтернатив. А я как раз лекции могу читать, как получить эту альтернативу: об этом весь мой метод «33+1», когда ты выходишь в это пространство, ты готов любого человека принять, меня равно интересуют преступники и губернаторы.

Да, был резонанс. Но ничего особенного мне, в итоге, не сказали. Они послушали наши песни на YouTube, конечно, однако этот сквот на самом деле никого не интересовал, интересовало то, что я им навёл порядок в наружной рекламе, её в Южно-Сахалинске не видно, при этом она есть. Здесь во Владивостоке у меня этого не получилось, а там получилось. Конечно же, нашлись интересанты, начали писать в СМИ, называть меня фашистом, обвинять, что я в сквоте детские кружки провожу, а там матерные слова на стенах написаны. Прокуратура начала всё это проверять.

Нет, финалом стало то, что моя семья отказалась переезжать ко мне на Сахалин. Я планировал пожить там полгода, а потом перевезти в сквот жену и девочек, чтобы они в эту жизнь погрузились. Но они же читали всё то, что обо мне писали. А журналисты меня тогда просто размазывали, а потом еще люди на улицах начали узнавать и подходить с угрозами. Я был к этому готов — чем острее перформанс, тем лучше. Но моя жена побоялась, что детей начнут травить. В общем, они не поехали.

Мы это еще выясняем. Понятно, что Наташа мне во всем помогает, мы делаем вместе выставки и работы за всех художников. Но у неё есть и своя собственная творческая жизнь, и свой стиль очень милый. Конечно, я хочу её встроить в эту систему. Мы уже 25 лет вместе, пора бы уже договориться. Более того, я и детей хочу встроить, чтобы проект стал наследуемым. Я надеюсь, что эти чуваки, мои художники, не умрут со мной, и если кто-то из дочерей подхватит эту тему, будет здорово.

Иначе здесь не выжить, я думаю. Если не принимать реальность, можно совсем с катушек слететь. Вся же эта хрень она повсюду.

Если брать наше владивостокское арт-сообщество, то оно социально неактивно. Мы здесь сами за себя, у каждого своя стратегия и своя жизнь. И здесь все так живут, не только художники.

Во-первых, мы всё же общаемся, а если есть контакт, то это уже сообщество. Не обязательно, чтобы мы держались за руки и стояли друг за друга. А во-вторых, мы друг за другом очень внимательно наблюдаем.

Ну, может быть, и это тоже, конкуренция конечно есть, но и потому что это интересно — быть в курсе культурной жизни.

Сейчас моё творчество представляет собой своего рода шкафчик с ячейками, и некоторые из ячеек еще не заполнены, а образы не проработаны. Более того, я не прорабатываю их вполне намеренно. То есть я не как Кабаков, я не прорисовываю своих персонажей, а просто складываю их в ящички. Появляется какая-нибудь новая тема, и я открываю ячейку. Началась например, чиновничья жизнь — а вот у меня как раз художник Тёрский в пассиве был, возьмем мы его на эту роль. И несколько ячеек всё еще остаются в пассиве. Иногда мои персонажи меняются, выбирают для себя новые медиа и другие амплуа, то есть, получается, они живут, эти чувачки. А если прямо что-то совсем новое — я это делегирую тем художникам, которые до сих пор были ничем не заняты. Мне в этой структуре просто удобно.

При этом я не стремлюсь прожить за них все 33 жизни. Но спроси людей в городе, они ответят: Да, конечно, мы знаем «33+1» — это стрит-художники, они классно на стенах рисуют. А другие ответят: Ну, конечно, мы знаем «Королей Владивостока», у них супер песни. А те, кто знают, что всё это я один, слушают это и веселятся. И честно говоря, я совершенно точно смогу обмануть даже человека, который знает эту историю. Вот представь себе, что сейчас выйдут 33 человека, огромная банда, которые начнут убеждать тебя, что они и есть те самые художники. А я, Паша Шугуров, — их нанятый актёр, которого они попросили представить их коллективного персонажа. И ты поверишь! Сто процентов поверишь.