Андрей Кузькин: «Когда ты в лесу, нет у тебя никакого статуса»
Сегодня бытует представление, что самореализация возможна, только если она подтверждена одобрением как можно более широкой аудитории, а бессмертие — это публичный акт, которого без публики просто не бывает. Художник Андрей Кузькин, убегая в лес и проводя свои акции без зрителей, кажется, опровергает эти воззрения
То, что произошло в этом перформансе, — фактически повторение одного из эпизодов моего детства. Мне тогда было шесть лет, и я жил у бабушки с дедушкой в посёлке Нахабино под Москвой. Мой отец умер, когда мне было три года. А мама к нам приезжала. Мы часто гуляли в лесу. И в какой‑то момент, не знаю, может, мне показалось, что мне уделяют мало внимания, но я почему‑то решил не идти со всеми, сильно отстал и убежал в лес. Это очень сильное детское переживание. Меня тогда по следам нашёл дед, а я сидел под ёлкой и плакал — как сейчас это помню. Меня переполняли разные эмоции, но желание побега было очень сильным. Суть эскапизма в том, что ты ищешь что‑то настоящее, что‑то стоящее. Меня это правда волнует, и поэтому то, чем я в последнее время больше всего занимаюсь, и есть некие эскапистские практики, акции и перформансы на природе без зрителей или очень небольшой компанией. Я никого туда специально не зову. Всё это документируется, но крайне редко показывается. Меня так занимает эта тема, поскольку в подобных практиках ты вступаешь в коммуникацию не с людьми, а с самим собой и окружающим миром природных явлений. И мне это гораздо интереснее, чем выстраивать коммуникацию с большим количеством зрителей. Видимо, это свойство характера.
Один человек обтянул весь участок белым полотном, а концы ткани заправил в кровать, вставленную перпендикулярно в дыру в заборе. Затем он улёгся на эту кровать и проспал там целый день. — А. К.
Естественно. Может, это поиск психологического комфорта или особенности моего воспитания. Мы же все понимаем, что арт-рынок и цены на работы художников — это не совсем правда или даже совсем не правда. Нам всем приходится жить в этой системе координат, но это значит, что мы сами сужаем своё сознание. Поэтому я нашёл свой способ делать акции — в никуда и в нигде. Это своего рода манифест. Ты заранее принимаешь то, что твоя работа погибнет в лесу.
Один человек вышел на улицу с огромной кипой листовок — на каждой крупно было напечатано одно слово «УСТАЛ». Он положил листовки на землю, развернул над собой транспарант с тем же словом и так стоял некоторое время. — А. К.
То есть если ты не публичен, тебя не существует? Сложный вопрос, я об этом особенно не думал. Когда меня спрашивали, что меня интересует в смысле продвижения, я говорил, что меня интересуют лес и музей. Среднее звено в виде галерей — нет. Только в состоянии продолжительного одиночества, а для меня оно может наступить только на природе, я могу почувствовать что‑то, в чём вижу смысл. И мне бы, конечно, хотелось сохранить эти мысли, чувства и эмоции, в конечном итоге передать кому‑то и тем самым сохранить. Другое дело, что когда ты вечно находишься в публичном информационном потоке, эти мысли не возникают и сохранять нечего.
Один человек с группой товарищей отправился в зимний лес, где предложил собравшимся забраться на стволы деревьев и повисеть там какое‑то время. — А. К.
Отличие сегодняшней ситуации от прошлых эпох как раз и заключается в девальвации высказываний. Раньше не было социальных сетей и активного общения людей друг с другом, они замыкались в своих, быть может, ошибочных суждениях и тем самым развивали какие‑то собственные взгляды, придумывали что‑то, что потом становилось интересным другим. Люди отличались друг от друга и в конечном итоге были интересны друг другу. Сейчас мысль или проект не вынашиваются. Как только малейшая мысль возникает, человек делится ею со всем миром. Запостил в фейсбук — получил мгновенную реакцию. В обилии этих мелких мыслей и мыслишек крупного ничего и не рождается. И я такой же, никуда от этого не могу деться. Но всё же стараюсь. Сейчас провёл в деревне месяц, выключив телефон, чтобы не засорять мозг. И пока мозг находится вне информационного шума, он начинает что‑то вырабатывать, куда более ценное, чем-то, что генерит, отзываясь на запросы каких‑то внешних раздражителей. Только это меня и интересует.
Один человек попросил друзей разложить на снегу найденные им вещи, а сам, нарядившись в специальную одежду, закрепил между двух ёлок зелёные качели и качался на них. — А. К.
А вот что касается бессмертия, мой ответ такой: то, что люди хотят сохранить, они сохранят. Например, коллекционеры сомневаются, что мои работы из хлеба будут храниться, думают, что они развалятся, сгниют. На это я отвечаю, что если люди будут чувствовать в них какую‑то ценность, они найдут способ эти работы сохранить.
Один человек на противоположном от людей берегу реки установил надпись: «ЗДЕСЬ ГОРАЗДО ЛУЧШЕ». — А. К.
Кабаков с Пивоваровым мне, конечно, близки. Но Кабаков, и в какой‑то степени Пивоваров, используют персонажей, то есть это больше литература. Я же по сути сам являюсь таким персонажем. Если вы про «Памятник одинокому наблюдателю», то он появился потому, что я сам ходил ночью по Каширскому шоссе, сидел в этом самом месте и смотрел на дорогу — ощущал себя наблюдателем. Вокруг тебя шумят машины, а ты сидишь и смотришь на них со стороны. И эти эмоции и ощущения оказываются для тебя важным и истинным. Когда ты сам едешь в этом потоке машин на шоссе, и ты сам, и всё вокруг — бессмысленная суета. А на обочине ты сам выбрал место, ты пришёл и что‑то здесь почувствовал, и тебе важно сохранить эту чувство, которое показалось тебе ценным. И ты придумываешь форму, чтобы его сохранить. В ретроспективном проекте «Право на жизнь» фотографии на планшетах я сначала хотел подписывать «Один художник…» или просто «Художник…». Потом подумал, что в массовом сознании художник — это человек, который рисует, а я — не художник, потому что почти не рисую. И я назначил себя «одним человеком» — так на планшетах появилась подпись — «Один человек сделал то‑то и то‑то…».
Один человек пошёл в лес с большой катушкой верёвки. В лесу он привязал конец верёвки к дереву и после долго гулял, разматывая за собой нить, пока не вернулся к тому месту, откуда начал движение. — А. К.
Нет, это не так. Сказать, что не успокаивает, тоже нельзя. Это было бы неправдой. Меня всегда волновала тема, что если от меня ничего не останется в жизни, она будет совершенно бессмысленной. Из-за этого я начал заниматься искусством и говорить о том, что меня волнует. Мой отец, тоже художник, умер, немного не дожив до 33 лет, и до этого рокового возраста я очень торопился и старался как можно больше сделать и о себе заявить. После этого пришёл какой-никакой успех, но я сейчас понимаю, что ничего это не значит. Конечно, заниматься тем, чем хочешь, когда есть деньги, проще, чем делать то, что тебе не нравится, когда денег нет. Но даже в этом делании того, что не нравится, в сопротивлении ему, могут открыться вещи, которые иначе тебе не откроются. Другими словами, нет у меня никакого статуса. И долгое пребывание в социуме меня тяготит, я чувствую себя неестественно. Вроде мне и приятно, а с другой стороны, я испытываю чувство стыда от того, что мои работы выставляются. Мне кажется, многие вообще не понимают, о чём я говорю. Можно подумать, что мои слова — это дань какой‑то моде. Но находясь далеко от всей этой арт-системы, я разговариваю, условно говоря, с Богом. Нет, я не считаю себя правильно верующим, но всё же — это разговор с чем‑то большим. Когда ты в лесу, нет у тебя никакого статуса. И там я ощущаю себя куда более нормально.
Один человек изготовил зеркальный силуэт человека. Он нарядил его в чёрный комбинезон, пронёс через весь город и в конце концов вывез его в лес, где раздел и оставил. — А. К.
У меня есть несколько близких друзей, с которыми я общаюсь, и мне более чем достаточно. Из тусовочного общения я не черпаю вдохновения, оно ничего мне не даёт, наоборот, угнетает. Но в каком‑то смысле я, конечно, социализирован. Ничего другого я делать не умею, и я рад, что-то, что я делаю, нравится кому‑то ещё, это даёт мне возможность жить в материальном смысле, не заниматься другой работой. Но при этом я думаю, что совсем уйти — это тоже не выход. Должно быть синусоидальное движение: ты уходишь, набираешь опыт, потом возвращаешься. Долго жить без этих эскапистских практик для меня невозможно. Совсем уйти — тоже нет. Получается, одной ногой здесь, другой там.
Один человек установил на перекрёстке дорог старый стул, на спинку которого была прикреплена свинцовая табличка с надписью «Одинокому наблюдателю». — А. К.
Да, однозначно. Ты чувствуешь, что чего‑то достиг, что‑то успел. Однако каждый раз после возникает мучительный вопрос: а что дальше‑то? Вроде я всё уже сделал, всё сказал, ничего более сильного я сделать не могу — зачем дальше что‑то делать? У меня раньше было романтическое понимание художника как персонажа, который должен дойти до предела и, достигнув его, либо покончить с собой, либо умереть от наркотиков. Поэтому меня немного смущает судьба Марины Абрамович, которая сравнивает сейчас сама себя с кока-колой, открывает школы перформанса и прочее. Я могу откровенно рассказать историю, связанную с последней инсталляцией — хлебными человечками. Я её делал три года и загнал себя в очень тяжёлое психологическое состояние, потому что работа посвящена людским страданиям. В ней есть также политическая составляющая, речь идёт о людях как о винтиках некой системы, когда в каждый момент тебя могут раздавить и ты уйдёшь без следа. От представлений о человеке как о венце творения, разговаривающем с Богом, я переместился вот в эту парадигму лжи, страха, забвения. Ты раскручиваешь себя на эмпатию, переживаешь все ужасы, с которыми сталкиваются люди, у которых нет выхода, и в жизни тоже нет выхода. В какой‑то момент это становится невыносимым. Впервые в жизни мне понадобилась медицинская помощь, какое‑то время я сидел на антидепрессантах, провёл несколько недель в больнице, и вопрос, куда и зачем дальше — был для меня крайне острым тогда.
Один человек спилил дерево, лёг на спину, установил дерево себе на грудь и так лежал какое‑то время. — А. К.
Моё искусство в целом рождается не из радости жизни. Искусство — это выход и побег: когда ты что‑то высказываешь, ты освобождаешься. Но суть депрессии в том, что ты теряешь смысл этого высказывания, не понимаешь, зачем это — то, что тебя кто‑то услышит, поймёт, полюбит. На самом деле, когда я начинал заниматься искусством, истоком было тоже депрессивное состояние — невозможность получить любовь или понимание в семейном кругу. Осознавая это, ты обращаешься со своими проблемами, мыслями, часто негативными, ко всему миру в надежде, что тебя услышат и что ты не один. Но в какой‑то момент ты теряешь доверие. Слушателей становится слишком много, ты получаешь первый заряд любви, всеобщего внимания, вроде всё хорошо, но ты начинаешь к этому присматриваться и не понимаешь, можно ли этому доверять. Ты теряешь ценность, остаёшься у разбитого корыта, теряешь близких друзей. Я даже начал делать для друзей что‑то в надежде наладить контакт, который был в студенчестве, потому что связь с ними может быть важнее, чем связь с сотнями зрителей.
Один человек сколотил деревянный чемодан, внутри которого была сделана объёмная надпись «ВСЁ ХОРОШО». Он отвёз чемодан в то место, которое любил, и там гулял с ним. — А. К.
Однако на самом деле инсталляция про хлебных человечков в меньшей степени личная. Многие мои работы основаны на личном опыте, а эта — нет. Эта работа по русский народ, психотип, сложившийся под влиянием православия, который подразумевает, что мы не боремся, мы страдаем и умираем. Я это много раз писал и говорил, поскольку работа выставлялась на Московской биеннале и в «Гараже», но после всего этого больнично-депрессивного опыта какие‑то приоритеты в моей голове сместились. Раньше на вопрос, что ценнее — жизнь или искусство, — я бы однозначно ответил «искусство», жизнь это лишь сопутствующее. А вот сейчас мои приоритеты другие. Жизнь важна, в том числе повседневная, а моя максималистская установка подразумевает, что я должен был умереть, как только закончил работу. С этой работой было много проблем — и с площадкой, и с деньгами, чтобы её закончить. И благодаря моим близким эти проблемы были решены. То, что я её закончил, в каком‑то смысле победа. Но из этой победы я вынес опыт, что загнавшись, твой мозг способен убить твоё тело. Если ты не готов к этому — а я, как выяснилось, был не готов, — лучше тебе понимать, куда можно ходить, а куда не надо. Есть в этом определённая слабость, но вот, жив.
