Началось всё с проекта «Теплушка». Наверное, тогда я только нащупывала тему семейной истории. Умерла моя мама, и мне хотелось сделать проект о переживании катастрофы. Я начала обдумывать этот сюжет, и поняла, что весь местный контекст Сибири он и есть о переживании катастрофы. Конечно, тут же появилась тема репрессий: здесь очень много повседневного и бытового сплетено с историей лагерей и переселенцев. И также это часть моей собственной биографии и моих близких, и этот контекст никуда не исчезает. Ты идёшь по городу и видишь заборы, обнесённые колючей проволокой, сейчас в этом нет необходимости — это просто визуальный код, который нам достался в наследство от прошлого. Почему сегодня надо делать такими заборы? Потому что сначала здесь были остроги, потом лагеря, военные заводы, и всё это нужно было усиленно охранять. Подобных моментов в нашем быту очень много.

Изначально я задумывала проект «Теплушка» как книгу, я хотела её презентовать и нашла заброшенные казармы, решила сделать там мурал и позвать зрителей. Казармы были сгоревшими, и муж спросил: «Как ты позовешь туда людей, там же потолок сыплется, а вдруг кто-то пострадает?» И я написала: «Ребята, идите на свой страх и риск, кто хочет и кто может». В казармах сидела очень добрая охранница, которая читала свои стихи всем посетителям, и в этом месте возник какой-то очень странный вайб, люди туда потянулись. Со временем охрану там убрали, пространство заросло, туда снова стали выбрасывать мусор, но роспись цела, хотя прошло шесть лет, а я думала, что конструкция продержится не больше полугода.

Помимо мурала и книги, в проекте есть мои рисунки, фотографии и реди-мейд. Мой дед — геофизик, и он мне отдавал свои старые чертежи, среди них сделанная вручную карта залегания каких-то пород, и на ней странный ландшафт без подписей, то есть пустая карта. Я добавила туда своих персонажей, стихи, инвертированные фотографии. Кто-то из читателей узнавал мир вокруг себя, другие говорили: «Янина, почему так мрачно? Что тебя беспокоит?». Думаю, что когда ты переживаешь катастрофу, у тебя полностью меняется оптика, ты видишь мир вокруг себя совершенно иначе. Ты смотришь на тени на снегу, и они выглядят для тебя как силуэты исчезнувших людей. Ты закрываешь рукой свет — и тебе кажется, что это преграда на пути к свободе. Но, полагаю, это всё же культурный код, который мы получили из двадцатого века.

Дело в том, что мало кто из нынешних жителей Сибири сибиряки в пятом поколении. Большинство здесь — это люди, чьи отцы и деды были эвакуированы, переселены, сосланы или переехали работать по распределению — это самый безобидный вариант. Практически ни для кого этот переезд не был добровольным. У нас здесь конгломерат заброшенных сюда, странных людей, у которых нет своей земли, нет истории — поскольку часто люди не знают даже своих бабушек и дедушек, семейная история замалчивается. Если начать копать, рискуешь узнать такое, с чем ты не сможешь жить.

На «Таежной триеннале» во время artist talk я рассказывала, как работать с документами. И многие слушатели говорили: «Ничего себе! Оказывается можно работать с архивами?! То есть можно просто прийти в архив, заказать документы, и тебе их дадут? Оказывается, я имею право получить какую-то информацию?!» Люди не знают, что у них есть права. А для меня стало откровением, что у нас вот такой уровень юридической грамотности: ты же родственник, прямой наследник, конечно, ты имеешь право запросить и получить документы! Так и происходит подмена понятий: твою семейную историю подменяют историей страны, твою личную драму — исторической, и мы думая о прошлом, представляем абстрактных дедов, которые воевали. Может быть, конкретно твой не воевал, допустим работал в тылу на заводе или был в плену. Ты залезь в архив — посмотри, что он делал!

Мне кажется, многие из современных фотографов пытаются исследовать семейную историю, поскольку существует уже наработанный метод вот такой проектной исследовательской работы, поиска документов. Если ты студент фотошколы, и тебе хочется сделать классный выпускной проект, то первое что приходит в голову — это история твоей семьи, близких родственников. Нужно только покопаться — и проект готов!

И мне кажется, эти истории нужно рассказывать, потому что большого нарратива ХХ века нам уже хватило, все всё понимают, но людям нужна сильная эмоция — то, что заденет лично тебя. Не надо искать идеальный синий или образ женщины в искусстве, есть очень простые вопросы, которые всех нас волнуют: отношение к свободе, к семье, к справедливости, между человеком и властью. Эти сюжеты настолько нас триггерят, что с ними можно работать всю жизнь. Важно только найти образы, которые бы не давили на жалость и не спекулировали, отыскать правильный тон, чтобы рассказать правдивую и важную историю. Когда-то меня занимали философские вопросы, но я этот этап переросла и поняла, что можно сделать что-то конкретнее, проще и понятнее не только зрителю, но и себе самой.

Это проект «Долевая нить». Он посвящён моей бабушке, и мне хотелось его закончить, пока она ещё была жива, но не получилось. Это проект про нашу семейную травму, поскольку бабушку и всю её семью депортировали из Молдовы в Сибирь в 1941-й году в рамках знаменитой операции «Юг». Среди насильно перевезённых людей были не только молдаване, но ещё эстонцы, латыши, евреи. Собрали всех «неблагонадёжных», тех, кто «рожей не вышел», и всех перебросили в разные части Сибири. Многие осели в Томской области, но не в самом Томске, а в спецпоселениях в тайге. Конечно, для бабушки это событие стало самым важным в жизни: всю оставшуюся жизнь она пыталась всем доказать, что она правильная коммунистка, а не дочь врага народа.

Она всегда рассказывала, что ничего не помнит об этом переезде, дескать, была слишком маленькая, всего пять лет. Однако в архивах я нашла, что ей было десять. И конечно она помнила отца, любила его, — я абсолютно в этом уверена. Она так хотела от него откреститься, что было понятно, насколько сильны её чувства и переживания. Просто в какой-то момент минус поменялся на плюс, и образ Сталина заменил ей образ отца. Уже в 2023 году я поехала в Молдову, нашла там документы, касающиеся моего прадеда, материалы заведённых на семью дел — Советская власть с её дотошной бюрократией оставила огромное количество материалов, по которым можно всё изучить.

А в Молдове, оказалось, всё по-другому: люди не стыдятся говорить о травме, о том, что они потеряли близких и скорбят по ним. В Кишинёве на главной площади стоит вагон-теплушка, и люди несут к нему цветы. Приходишь в Национальный архив и слышишь языки всего мира — немецкую, еврейскую, английскую речь. Люди сидят и ищут, ищут, ищут своих предков — это производит огромное впечатление.

В 2014 году я надеялась, что мы сделаем проект вместе с бабушкой. Она очень любила шить, вязать и вышивать и всё детство пыталась привить мне навыки рукоделия, а мне всё не хватало терпения. Я придумала, что напечатаю фотографии, а бабушка вышьет что-то на них, и это будет наше совместное творчество. Я ей об этом рассказывала, и она хотела мне помочь — вышить на снимках цветы. Но в 2015 году бабушка умерла. Потом я ещё долго вынашивала этот проект о семейной истории с вышивкой, но постепенно поняла, что это работа о бабушке, и он будет неполноценен, если я не докопаюсь до сути, не узнаю, что на самом деле произошло.

Когда я ехала в Молдову, никакого конкретного плана у меня не было, я только потом поняла, что вот они, мои материалы, и я хочу с ними работать, сделать то, что обещала себе и бабушке. И на самом деле проект получился не столько о ней, сколько обо мне — о том, как я вообще оказалась в Сибири.

Ещё в 2014 году я решила, что буду печатать фотографии на ткани, но тогда не знала, как это делать. Сейчас я познакомилась с печатной графикой и работаю на офортном станке. Я начинала с цифровой печати, но сейчас она меня не устраивает: в ней есть ощущение неподлинности, как будто ты пытаешься обмануть, для работы с историей она не подходит. В итоге, я печатаю вручную на тканях, которые мне отдали родственники, ещё использую свои детские вещи. Я соединяю в коллажах свои фотографии и архивные. В какой-то момент я поняла, что хочу использовать форму тондо, которая использовалась для пасторалей, и в барочных интерьерах. И когда ты берешь что-то предельно гармоничное и дополняешь это своей, совсем не гармоничной историей, в этом как будто заключено примирение. Ты сшиваешь, замыкаешь, вешаешь на стену, и в этот момент как будто происходит преодоление травмы: жизнь — вот она такая. У каждого из нас есть сложная история, с которой ему приходится иметь дело. Однако наша психика так устроена, что примирение нам необходимо, иначе все мы сойдём с ума, скажем: «Зачем продолжать жить, если происходит всё то, что происходит?» Оно не соответствует нашим идеалам, мы против. Да, мы против, но мы ещё и стремимся сохранить себя в этом настоящем.