(без темы)

Уважаемые customer service!

Начнем со лжи: мне не за что вас уважать. Вы продали мне сломанную собаку, а когда я звонила и требовала живого человека, со мной говорил робот. Поэтому я вам пишу, чтобы вас разрушить — посмотрим, как роботы справятся с письменным текстом без узнаваемых эмоциональных маркеров. Запутаем интро сильнее: макрель, сосуществование, мышь идет по проволоке под потолком. Пароль: бересклет.

Теперь, когда ваше отсутствующее внимание захвачено расшифровкой, выслушайте, что происходит с вашим продуктом, когда приоткрывается дымное окно погорелых гарантий.

Я понимаю, что живых людей среди вас нет, но требую у не-живого читателя, чтобы мое письмо рассмотрели, иначе я подам на неживое в суд! Вот вашему AI ещё набор триггеров: суд, судиться, покупатель судится, злобный покупатель нанял хорошего адвоката, судебное дело, бракованная собака, финансовые проблемы.

Два месяца назад на распродаже я заказала последнюю модель собаки-робота комнатного формата серии «Ночной портье» — для посмертной каталогизации библиотеки моего мужа, занимающей половину первого этажа. Поскольку уже прозвучала посмертность, вы можете догадаться (пусть вас и не существует), что я максимально тщательно выбирала модель — мне важно, чтобы собака выполняла определенные задачи. При этом я не взяла собаку у ваших конкурентов, хотя она и мощнее! Я выбрала вашу — из-за расхваленной системы ночного видения и сенсоров распознавания неполных форм речи (помните вашу рекламу? «лепет младенца как угроза», «приказы сквозь рыдания», «просьба позвонить в полицию от человека, которого душат»), из-за наличия нагревательных элементов («подогрев книги перед тем, как принести ее в постель») и способности к самообучению.

В итоге, вы продали мне полное дерьмо. Я плачу огромные деньги, чтобы получить некачественный продукт, позорящий ваш бренд! Помимо чудовищного продукта, у вас такой же мерзкий customer service: я ДВЕ НЕДЕЛИ не могла дозвониться по указанным на вашем сайте телефонам, нигде нет живого человека. У вас в компании вообще есть живые люди? Или ваши роботы научились делать роботов? Я пишу вам из мира людей, привет. Как наши миры пересеклись? И можем ли мы как-то обратить пересечение этих миров вспять? Для начала, верните мои 36к! На эти деньги я найму студентку арт-школы — за такую сумму она не только рассортирует библиотеку мужа, но и тайно допишет его чертов PhD, и ещё останется на поездку на Burning Man, я собственными руками костюм ей пошью — из шкуры вашей сраной собаки.

Re: (без темы)

Добрый день, продолжим ложь: ничего доброго в этом дне нет. Вы меня не помните, зато я сама себя помню. По прошествии месяца у вашей чертовой собаки сломался распознаватель речи и текста. Продукт ведет себя как больной: берет наугад книгу с полки, подносит её к сенсорам, да так и стоит, качается, как бычок, не понимает, что с книгой делать. Вы, конечно, тоже не понимаете, откуда взялся качающийся бычок, но чтобы это понять, нужно не только быть человеком, но и быть человеком откуда надо. Ваш продукт справляется с фрустрацией неузнавания текста так: кладет нераспознанную книгу поверх другой книги, которую взял полкой ранее, и тоже не распознал. Моя библиотека теперь заполнена книжными столбиками. Почему ваша собака выкладывает столбики из разного количества книг? Две, восемь, восемнадцать (это выглядит опасным для жизни), семь, четыре, четыре. Это что, код техподдержки?

Как вы думаете, нужны ли мне книжные столбики за 36к? Верните деньги и заберите собаку, иначе я подам в суд. И потерянное время тоже верните, вы же всесильные, у вас есть способ возвращать время. В противном случае я оставлю разгромные отзывы в социальных сетях — я писательница и профессор компаративной лингвистики, я много лет преподавала и я умею писать разгромные отзывы, очень компаративные.

Re: Re: (без темы)

Я уже привыкла, что вы не отвечаете. Мне теперь даже легче писать вам, зная, что никто меня не осудит и не ошарашит иллюзией диалога.

Вы знаете, возможно, собака не сломалась.

Помните, одно время была популярна конспиративная теория, что мёртвые, вероятно, вселяются в «умную» технику? Об этом писали, погуглите, вы умеете. Я тогда ещё думала: было бы хорошо, если бы муж вернулся и поговорил со мной из какого-нибудь устройства. Я специально накупила всяких гаджетов, где были встроенные Алекса, Сири и Алиса, но без шансов. Муж при жизни был так плох с техникой, что и после смерти не сумел в ней разобраться. Поэтому на собаку я в этом смысле не рассчитывала. Ты никогда не сможешь обучить мёртвую собаку новым трюкам.

Тем не менее, вчера ночью собака пыталась что-то написать при помощи манипулятора, чешского карандаша и кочерги Витгенштейна — конечно, вышли неразборчивые каракули, ведь у нее сломана речь. Но тогда зачем она мне пишет? Может быть, она пишет вам? Мол, «заберите меня к себе, почините мне речь?». Иногда мне хочется написать похожее письмо тому, кто создал меня. Может быть, именно сейчас я его и пишу, отчего нет? Заберите меня к себе, почините мне речь. Вот, написала.

Учтите, я больше не буду с вами переписываться, прошу просто выслать новую модель, а эту забрать навсегда. В ней чужие мёртвые. Здравствуй, чужая мёртвая, та, что была моей. Что, вы уже дымитесь? То ли ещё будет.

Re: Re: Re: (без темы)

Здесь я могу быть с вами честной, внимание.

Я все поняла. Это мой дед. В смысле, мой дед вселился в собаку. Не чужой рандомный мёртвый, а мой дед, умерший в 2007 году от последствий обширного инсульта, случившегося с ним в 2002. Он мог вселиться только в собаку, потому что это единственное существо, в котором я могу его узнать. Более того, сломанная собака — единственный носитель, который ему подходит: после инсульта он так и не научился понимать речь и производить ее. С цифрами у него всё было хорошо — в последние годы он пробирался в холл клиники и звонил мне по ночам с диспетчерского телефона во время смены дежурных. Когда я брала трубку, он туда плакал или кричал, больше ничего не мог. Потом я перестала брать трубку. Сложенные столбиками в библиотеке книги — это мой старый телефонный номер. Он помнит его до сих пор. Возможно, это единственное, что он помнит. Получается, сломанная собака даёт ему возможность длить ситуацию последних лет его жизни. Как будто жизнь с её обязательными атрибутами — немощью, распадом, прощанием — всё ещё продолжается.

Я и сейчас не хочу поднимать трубку, ему нечего мне сказать — разве что упрекнуть за то, что я его не навещала, когда он поломался. Все пять лет я находила поводы не ездить к нему. Теперь он приехал ко мне сам внутри вашего бракованного товара. Внутри вашего битого Цербера.

Заберите это у меня. Если бы ваша собака могла плакать, она бы плакала, и мне это не нравится.

Re: Re: Re: Re: (без темы)

Мои эссе давно никто не публикует, поэтому я пишу их в службу поддержки, какая самоирония.

Перед покупкой я пересматривала видео, где их били — ваших ранних собак, которые не могли похвастаться ничем, кроме равновесия и стрессоустойчивости. Собаку нельзя бить, вы это знаете? Однажды кто-то собрал все кадры из рекламных роликов, где ваших собак пинают на пересеченной местности и наложил на получившийся ролик грустную музыку — помните? Я много думала про протезную эмпатию — биологическое, невытравливаемое сочувствие неживому. Почему наши зеркальные нейроны до сих пор делают охотничью стойку на четырехлапую хрень, преодолевающую карусельное вертиго насилия?

В маленькой деревне, где вырос мой дед, на границе стран, которых сейчас не существует — поэтому я могу их не упоминать — собаку тоже нельзя было бить. Детей бить было можно, а собаку нельзя. Собака приносила пользу, она тоже была своего рода робот — обучалась, могла пригнать коров домой, могла объяснить овцам, что выхода нигде нет, могла разделить своих и чужих равно белых гусей на два равных равно белых потока. Собака была идеальной машиной, но не для любви. Это сейчас мы собакам «родители», мамочки и папочки, а тогда мы им были хозяева и владельцы, собака была вещь.

В той деревне у собак был небольшой выбор имён. Маленькие косматые собачки, похожие на дешевые игрушки, были тузики. Крупные гладкошерстные серые с черными улыбчивыми пастями и хвостиками колечком— шарики. Коротконогие пятнистые коренастые песики были рексами. Когда я была маленькая, в должности собаки у деда служил Рекс — польское имя, собачий царь. Его родителями были другие собаки, а не как теперь. А у вас, дорогие воображаемые люди из службы поддержки, есть собаки, которым вы родители? Как вы себя чувствуете, когда ваши дети умирают в 8, 9, 12, если повезет, в 15 лет — ведь это уже сформировавшийся подросток, почти взрослый, в 15 лет-то. Что это — тренировка смерти детей? Но зачем её тренировать? Родители ведь умирают чаще детей. Почему бы в режиме тренировки потери не назначать своих собак родителями? Дедушками и бабушками? Только представьте: эта милая шотландская овчарка наша семейная бабушка, и мы ее счастливые внуки. И через десять лет мы хороним бабушку, обычное дело, что ещё делать с бабушкой, не чучело же набивать, хотя мы и это можем.

Бабушка, дедушкина жена, не умела и не могла бить ни собак, ни детей. Она тоже умерла от кровоизлияния в мозг, но быстро и гуманно — мозг её пощадил, выключил дыхательную функцию одновременно с речью и движением. Дед через три года свалился с инсультом, но выжил, он очень хотел жить — запомните, это важно. Вначале он жил у брата отца в отдельной комнате, было неловко отдавать его в дом для пожилых людей или в специальную больницу: в той культуре, где дед вырос, это считалось предательством. И вот по ночам он там ходил и раскладывал книги столбиками. Раскладывал и плакал, потому что ничего прочитать не мог. Иногда звонил моему отцу и тоже плакал в трубку.

Сломанная вещь себя ведет как сломанный человек — здесь мой биопротез эмпатии активируется на максимальную мощность, прирастая электронными нейронами — и моя оптика делает человека и вещь неразличимыми. Но если сломанная вещь с подселившимся в нее человеком функционально неотличима от вещи пустой, где гарантия того, что вещь действительно пустая? Умирая, из своего сломанного тела человек попадает в сломанную вещь — ведь это и есть в каком-то смысле ад, и я бы хотела, чтобы вы как-то его починили. Ха-ха, дарю слоган: мы чиним ад!

Но, между прочим, открыли ад тоже вы. Может кто-нибудь приехать ко мне и разобраться?

Re: Re: Re: Re: Re: (без темы)

Раз вы не отвечаете, я расскажу вам нашу семейную историю про собаку. Наша семья не то чтобы скрывала, но и не проговаривала случившееся, и лучший способ проговорить прошлое — выбрать адресата, который не прочитает письмо и не ответит, то есть вы — идеальный поверенный для такого рода секретов. Наверное, поломка собаки и ваша безответность открыла канал для особой разновидности речи, названия которой я так и не нашла.

Мы должны были быть героями. И мои предки должны были быть героями. Это поколенческий сценарий. Но реальность такова, что в ней выжили лишь потомки тех, кто героями становиться не хотел.

Когда началась Вторая мировая, дед был подростком и жил в чужой ему стране, которая быстро сменилась другой, не менее чужой. В то время было очень легко переезжать из страны в страну, не покидая пределов собственной спальни. Впрочем, в тех деревенских домах не было никаких спален, зачем я имитирую вашу речь и ваш мир, хотя у вас нет речи и вы не люди? Когда война пришла в деревню, дед оказался уже в третьей стране, но он и её не считал своей — слишком уж часто приграничная деревня меняла свою принадлежность тем или иным государствам, поэтому дед на всякий случай называл себя просто местным. Жить при оккупации он почти привык, но когда оккупация закончилась, выяснилось, что все, кому исполнилось 18, должны отправиться на фронт защищать родину и добивать врага, хотя в этом приграничье, кроме чувства здешнести, никакой родины не было. Всех друзей деда, которым исполнилось 18, тут же отправили становиться героями.

Героями они становились моментально — деревенские дети, кого они могут убить? Курице голову отрубить на пропитанном кровью пеньке — это максимум. Им даже свинью колоть не доверили бы — в таком деле нужен опыт, свинья — опасный зверь. А тут зверь поопасней свиньи. Так что на каждого в течение месяца пришла похоронка, почта в те годы работала столь же прытко, как смерть, как будто они соревновались друг с другом.

Дед осознанно прожил тот год как последний: наобещал всякого моей 15-летней бабушке; не без восторга обнаружил склад янтарного, терпкого, как его последняя осень, самогона в подполе соседнего дома, опустевшего понятно почему; научился вынимать из пальцев длинные, как птичьи языки, пчелиные жала; выучил язык страны-оккупанта, — язык, который на его собственной языке зовётся «немым» — и, таким образом, дед овладел не-речью, присвоив немоту как код. С таким комплектом опыта не страшно и умирать.

Конечно, ему тоже пришла повестка — явиться в военкомат в соседнем поселке. Иллюзий на этот счет дед не питал — никто из призванных на фронт соседских ребят не выжил; таких обычно пускали на так называемое «пушечное мясо», знают ли ваши AI такой термин? Обогащаю ваши нейросети пушечным мясом, держите подарочек. Вам какое — свинина, говядина, гусь, человек?

Из всех животных храмов человек разрушаем легче всего, он нечто вроде яйца — стоит легонько постучать, и уже отпирает костяные двери радостная освобожденная душа. Когда дед ещё говорил — буквально за пару недель до того, как у него случился инсульт — он рассказал нам про день, когда пошел в военкомат записываться на фронт. Мать хотела дать ему что-нибудь с собой, но дома ничего не было. А вот с моей 15-летней бабушкой прощаться дед не захотел, ему было стыдно умирать молодым.

Он пошел в военкомат с другом — тому исполнилось восемнадцать в прошлом месяце — здоровенный улыбчивый детина с сумрачным польским именем, словно украденным у врага. Шли через лес — и, кажется, именно этот детина предложил немного продлить путь (раз уж это последний путь) — и пройти полями и огородами.

А дальше мимо них плыл вдоль холодного утреннего тумана колхозный сад, в те времена принадлежащий уже неведомо кому, — с огромными, наливными, молочно-алыми яблоками, похожими на надкусанные щеки вечности.

«Я увидел эти яблоки, — рассказывал дед, — И подумал: какие же они красивые! Когда я ещё таких наемся? Да, это преступление — красть яблоки. Но я же всё равно на днях умру, так почему бы не украсть на дорожку? Я ещё сказал другу: всё равно умирать, давай яблочек перед смертью поедим!»

Дед перепрыгнул через забор и начал собирать яблоки в рубашку. Его друг побоялся нарушать закон, поэтому сидел на заборе, как говорится, «на стреме» — чтобы, если появится сторож с дробовиком, не дать деду быть застреленным раньше срока.

Оказалось, что сад охраняет не сторож, а огромная белая собака (не Рекс, не Шарик и не Тузик). Она налетела на деда словно бы из ниоткуда, обрушившись с небес, и впилась ему в руку, как в куриную шею. Дед больше от удивления, чем от боли, начал колотить ее по голове яблоком, от каждого удара умягчавшимся в спелое ручное пюре, и кричать: «Пошел вон! Холера на тебя! Пошел вон!» — собаку бить нельзя, но яблоком можно.

Кое-как он вывернулся из собачьих зубов и добежал до забора, оставив собаке часть своих последних парадных брюк.

— Поел яблочек напоследок, — хихикнул друг, запуская деду в окровавленный ворот мягкую загорелую лапищу. Хрустнул, будто костью. — И правда, царские!

— Эй, оставь мне! — разозлился дед. Награбленные яблоки рассыпались по земле, в которую он вот-вот ляжет, чтобы в дождь прорасти оттуда пустой травой.

Дед кое-как замотал руку запасной портянкой из рюкзака.

В военкомате они, отстояв очередь, состоявшую из таких же долговязых неловких мальчишек из соседних деревень, сообщили имена, фамилии, возраст и место рождения, и когда дед протягивал свой чужеродный кожистый паспорт человеку в форме, тот, брезгливо ухмыльнувшись, спросил:

— С рукой что?

— В смысле что, — растерялся дед.

— Разматывай, — приказал человек.

Дед размотал, кровь ещё не успела запечься, и человек в медицинской повязке снова поморщился, как будто впервые видел кровь.

— Это что такое? — спросил он. — Откуда?

Дед открыл рот и вдруг обнаружил, что слова произносятся сами, без его участия:

— Да мы шли через лес, знаете, коротким путем. Глядим — собака из леса выскакивает.

— Чья собака?

— Да ничья, — помотал головой дед. — Просто собака. Злая, пена у рта.

— Пена? — переспросил человек, сминая в руке дедов паспорт.

— Да, пена, ой-ой-ой, — закивал дед. — Вся морда в белой пене. Укусила в руку и убежала.

Человек протянул деду паспорт.

— Да все заживет за пару дней! — убеждал его дед, — Как на собаке!

— Пена! — захохотал человек. — Это же бешеная собака была, дурило деревенское. Тебе уколы теперь нужны от бешенства. Только у нас уколов нет, поэтому иди, мил человек, домой, и лежи там, чтобы никого не заразить. И, ни дай боже, тебе херово станет — не смей никуда идти, лежи и терпи, деревяшку грызи.

— Да я нормально! — сказал дед. — Могу хоть сейчас деревяшку погрызть!

— Домой пошел! — заорали на него и выпинали вон из военкомата. — В следующий призыв придешь, через полгода!

Дедов друг стоял, прислонившись к зеленому, как военная форма, забору, и молча смотрел на него. Через четыре недели на друга пришла похоронка.

Следующего призыва не было: война закончилась.

Моя бабушка, когда подросла, вышла за деда замуж. Возможно, не потому, что она его любила, а потому, что в этой деревне у нее больше не было ровесников.

У них с дедом родилось пятеро детей. Детей били смертным боем, но собак в их семье трогать запрещалось — потому что собака спасла деду жизнь. Он никогда не мог ударить собаку, пусть собаки и были ему скорей вещи, чем люди.

Но вещи тоже спасают жизнь.

Я часто думала, что если бы не та собака, меня бы не было. Но какой смысл в том, что я есть?

Когда дед рассказал ту историю, он отдельно уточнил, что за нее нам должно быть стыдно, но не должно быть стыдно. У всех были воевавшие дедушки. Дедушка моей одноклассницы дошел до Берлина. Мой дед ничего не рассказывал о войне, а перед тем, как онеметь навсегда, рассказал, как собака спасла ему жизнь. О том, что он не хотел воевать. Не хотел ничего защищать. Он просто хотел жить, и я потомок выжившего. Он никого не спас, кроме своих потомков. В этом нет ничего героического, но ничего стыдного тоже нет.

Re: Re: Re: Re: Re: Re: (без темы)

Пожалуйста, не забирайте. Отмените все мои прошлые запросы.

Не приезжайте, не забирайте его, не чините его, пожалуйста, так ему привычнее, ему кажется, что жизнь продолжается. Если вы вернете ему речь, он поймет, что это смерть, и уйдет. Пусть живет здесь, это его дом, это наш общий дом, ему здесь комфортно. Нам всем здесь комфортно, мы уже разобрались. Возможно, в собаку вселилась ещё и та самая белая собака — пришла на меня посмотреть — ведь это на мне заканчивается все, что она спасала.

Не забирайте нас, не убивайте нас. Возможно, собака пришла за мной и сама меня заберет, и себя туда уведет. Возможно, она пришла проводить меня туда, где нет речи и языка, и где библиотеки не нужны и их не надо разбирать. Там я не нашла бы даже его могилу — потому что и на кладбищах существует речевой барьер и нам его не перескочить; наверное, надо было вытесать на камне собаку, яблоко и номер телефона, который помнишь даже тогда, когда текста больше нет.

Я больше не буду писать вам письма — я писала их вам только потому, что ваш адрес был единственным, на который у меня получалось писать: всякий раз, когда собака сбоила, и автоматический отчет о нарушениях прикреплялся к пустому письму с вашим адресом, я могла написать в этом окошке для комментариев что угодно, и зачем-то писала, как будто жизнь продолжается.

Но вы лучше меня знаете, что если это продолжается — это уже что-то другое.

И я найду, куда и кому написать об этом, а вас я отпускаю, потому что нет больше сил быть человеком.