XX век

,

Великобритания

,

Живопись

,

Звёзды

,

Успех

Выбор критиков. Валентин Дьяконов: Дэвид Хокни

Всё началось с большой книжки в чужой квартире, форматом напоминающей виниловую пластинку, а толщиной — дискографию, примерно, Led Zeppelin, если не Yes. На ней было написано «David Hockney: A retrospective», год выпуска — 1988

№ 1 (584) / 2013

Дэвид Хокни

Дэвид Хокни. Кирби (по Хогарту). Бесполезное знание, 1975
Холст, масло. 152 × 183 см

Введение написал живописец с экзотическим именем Р. Б. Китай. Он с ходу сообщал читателю, что его близкий друг Дэвид Хокни с детства рисовал, как бог, в художественной школе пережил двухнедельное увлечение абстрактным экспрессионизмом и переехал в Лос-Анджелес потому, что там красивые мальчики.

Первые два факта предстояло проверить, третий вызвал недоумение: я тогда, что называется, «клубился», знал, что история техно-музыки началась где‑то в американских банях для геев, и что они отважно боролись за свои права с полицией, как раз в 1980‑е начали массово умирать от СПИДа и вообще — тема тяжёлая и трагическая. Ещё я знал к тому времени, что современное искусство поднимает важные проблемы, задаёт сложные вопросы и пристально следит за угнетёнными и обиженными с целью их последующей адаптации к глобальному миру в эстетических целях. То есть, собственно, продолжает традиции русского передвижничества. Ни в тексте Китая, ни в сотне с лишним картин, графических листов и фотографий Хокни, следующих за ним, я не обнаружил ни следа стигмы.

В 1961 году, когда и в родной Великобритании, и в Штатах гомосексуализм был законодательно запрещён, Хокни пишет картину «Самый прекрасный мальчик в мире» (Most beautiful boy in the world, 1961), где полуабстрактная фигура, опознаваемая в качестве мужской, дефилирует в ночнушке с оборочками под надписями «Alka-Seltzer» и «69» (очевидный намёк на сексуальную позу, который, правда, в те годы могли считать немногие). Для таких вещей требовалась известная смелость. Хокни не мог не помнить, как десятилетием раньше затравили насильственным лечением гения дешифровки Алана Тьюринга. Но если он и опасался повторить судьбу математика, этого не видно в его работах. Как, впрочем, и настойчивых упоминаний и рефлексии по поводу своей личности и пристрастий.

Человек не такая уж крупная сошка. Есть вещи значительнее и в конце концов красивее: закат, восход, комната, всплеск воды, Большой каньон

В биографии Хокни, наверняка, были взлёты и падения, но страсти никогда не доходили до такого накала, как у старшего товарища по живописи и ориентации Фрэнсиса Бэкона. Хокни — светлый маг в эпоху, когда серьёзность художника (в широком смысле, чтобы не писать «творца») измеряется степенью погружения в ужас жизни. Беда не липнет к нему, и это объясняет невысокий статус Хокни в мире современной критики и рынка. Когда в 2011 году умер Люсьен Фройд, почти все газеты написали: «От нас ушёл последний великий живописец ХХ века». И даже если за понятным по ситуации панегириком шёл локализующий эпитет «английский», смотрелись возвышенные фразы крайне невежливо, при живом‑то Хокни. «Мерзкая плоть» на картинах Фройда и Бэкона настраивает на серьёзный лад в нашу постхристианскую эпоху, слегка потерявшуюся в закоулках личностных различий и утомительной сложности человеческого «я». Наоборот, в работах Хокни чувствуется, что человек не такая уж крупная сошка. Есть вещи значительнее и в конце концов красивее: закат, восход, комната, всплеск воды, Большой каньон.

Дэвид Хокни. Самый прекрасный мальчик в мире, 1961
Холст, масло. 85 × 178 см

У Хокни, как у Шардена, кувшин обладает не меньшим чувством собственного достоинства, чем человек. Их равняет творческий акт зрения и наблюдения. Мало кто из известных ныне художников рисует и пишет с таким заразительным удовольствием от процесса (неважно, на бумаге или в iPad). И в то же время Хокни немало сделал для того, чтобы демифологизировать мимесис, к которому до сих пор все относятся уважительно. Объектами его парадоксального мышления стали фотография и живопись старых мастеров. Фотографию Хокни использует как кубист, делит объект съёмки на моменты и планы. Его работа об использовании оптических приспособлений у художников от Ван Эйка до Энгра ставит под сомнение освящённый веками образ гениального глаза, способного без ошибки схватывать мельчайшие детали. Неважно, прав Хокни или нет (есть множество аргументов «за» и «против»). Речь, скорее, о том, из чего строится картинка в мозгу художника и зрителя, какого рода включение происходит перед работой и зачем. Моя любимая работа Хокни называется «Кирби» (Kerby (After Hogarth), 1975). Это вольный пересказ гравюры Уильяма Хогарта из трактата о перспективе, изданного Джозефом Кирби. Хогарт остроумно иллюстрирует те нелепости, которые могут произойти с художником из‑за плохого владения геометрией. Хокни переводит гравюру в цвет, убирает лишние детали и меняет ключевые: на первом плане с удочкой вместо джентельмена — статуя Аполлона. Это не столько ремейк старой шутки, сколько портрет европейской культуры конца ХХ века: то, что было далёким, стало фактически близким благодаря медиации СМИ и фотографии, а искусство прошлого хоть и спущено с пьедестала, но не потеряло убедительности. К тому же здесь, как всегда у Хокни, обитаемый мир, а не пространство личного или коллективного ада. И в этом мире — хорошо.