Трудно объяснить в нескольких словах. Действительно, для многих индийцев этот конфликт — далёкое прошлое. Ни я, ни большинство моих коллег не застали событий 1947 года. Историки сейчас сожалеют, что до сих пор не возведено сколько‑нибудь значимого мемориала одной из самых кровавых и массовых миграций в истории человечества. Социологи настаивают, что мы предпочитаем молчать об этих событиях, поскольку до сих пор не можем справиться с последствиями страшной травмы. Разделение страны — далеко не единственное из этих последствий, но даже, например, о массовых изнасилованиях не принято говорить вслух. Если нам до сих пор стыдно, лучше уж молчать.

Со времени объявления независимости в 1947 году обе наши страны уже приняли на вооружение ядерное оружие. Совсем недавно в моём городе какие‑то безумные «представители общественности» облили чернилами добровольцев пакистанского Красного Креста, которые организовывали выступление музыканта из своей страны, они же заставили устроителей отменить популярный спортивный матч между командами наших двух государств.

Я родилась в 1970‑х, и, конечно же, разделение страны не стало частью моего жизненного опыта. Однако, когда растёшь в городе, где население разобщено резнёй 1992 года, или проходишь мимо кладбища, где лежат молодые люди, погибшие в сражениях у индо-пакистанской границы, становится ясно, что выбор жизненной позиции целиком зависит от того, какую версию истории тебе рассказывали в детстве. И меня как раз всегда интересовал зазор между человеком, который в общественном пространстве предъявляет себя в качестве гражданина, и идеологической системой национального государства со всеми её противоречивыми намерениями в отношении и себя, и соседей. Эта драма разыгрывается на границе систем.

Когда люди живут тесно, у них возникают гораздо более важные потребности, чем выстраивание собственной жизни в соответствии с государственной политикой

В работах, показанных в Венеции, я рассматриваю государственную границу как часть обширного приграничного пространства, которое одновременно и формирует, и разрушает нацию. Пока Индия собирается возводить величайшую в мире стену между нашими государствами, повседневная жизнь на приграничной территории продолжается вопреки всем намерениям правительства: ведётся торговля, люди общаются, как и положено исторически и социально связанным сообществам; этих контактов требуют географическая близость и актуальные потребности экономики. Когда люди живут тесно, у них возникают гораздо более важные потребности, чем выстраивание собственной жизни в соответствии с государственной политикой. И в моих работах мобильность рассматривается как базовая характеристика человеческого сообщества, сформировавшаяся гораздо раньше, чем образовались государства.

На Венецианской биеннале присутствуют павильоны многих восточных стран, и цель всего проекта очевидна — позиционировать национальные государства. Так что сама по себе совместная презентация художников Индии и Пакистана — это уже высказывание. При этом мы не обязаны видеть ситуацию одинаково, наоборот, энергия и тональность наших работ очень разные, мы позволили этим энергиям проявиться в одном пространстве. Мы с Рашидом несколько раз разговаривали по телефону, по скайпу, обменивались электронными письмами и в итоге решили не делать выставку, которую обычно ждут от такой темы. Мы оба интересуемся картографией знаний и решили просто выставить свои работы рядом, а там уж позволить зрителям самим искать различия и сходства. Если говорить о «противоречиях», я всегда знаю, что они и снаружи, и внутри меня. Вот почему я всегда осознаю, что рассматриваю сам процесс рассматривания.

Страх — древнейшая человеческая эмоция, рождающаяся в миндалевидном теле головного мозга, органе, сформировавшемся в эволюционном смысле чрезвычайно рано. Оно обладает способностью одерживать верх над нашим сознанием. Мне чрезвычайно интересна эта ограниченность человеческой личности.

Международные выставки, в которых я участвовала с конца 1990‑х, проводились в основном независимыми культурными организациями или площадками, которыми управляли художники. Да, в конце 2000‑х у нас произошёл экономический бум, но он был совсем недолгим, и мне не кажется, что его влияние было существенным или долговременным, по крайней мере, для тех авторов, чьи произведения, как и мои, слишком вызывающи для арт-рынка. Что касается наплыва международных групповых выставок — да, одно время была волна выставок из Китая, потом выставки из Индии, потом из других стран, но они, как и любая мода, прошли, как будто их и не было.

Наверное, да. Страх — древнейшая человеческая эмоция, рождающаяся в миндалевидном теле головного мозга, органе, сформировавшемся в эволюционном смысле чрезвычайно рано. Оно обладает способностью одерживать верх над нашим сознанием. Мне чрезвычайно интересна эта ограниченность человеческой личности.

Мне интересны границы понимания, осознания, когда сталкиваются внутренние желания и внешние представления человека о себе самом. Что касается личного, то, например, в Южной Азии тебе будут постоянно и дома, и на улице напоминать о том, что ты женщина — и часть моих ранних работ как раз анализировала определение «женскости» в разных смыслах, в рамках гендера, системы верований или состояния, где одно обуславливает другое. Я смотрела, как границы этого понятия нарушаются, растягиваются и трансформируются.

В тех же ранних работах я выступаю главной героиней — на самом деле это проще всего было осуществить. Хотя, по‑моему, то, что я женщина, скорее усиливает мою способность слышать. Художницы в Индии создают много критического, острополитического искусства, но я бы сказала, что гендерная принадлежность автора редко бросается в глаза. Вы же видели мои работы в Венеции — не зная моего имени, вы разве поняли бы, что они созданы женщиной?