Время — это то, с чем — «со временем» — через что и благодаря чему мы доберемся до настоящего.
Владимир Бибихин

Еще в 2022 году, когда мы оказались в гуще страшных исторических событий и не знали, как справиться со своими переживаниями, я написала текст об обратной стороне ретротопии. В тот период появилось не так много художественных проектов, но эта тема была для большинства из них ключевой. Архивный поворот десятых не мог пройти бесследно — обращение к темам прошлого, истории, памяти стало чуть ли не обязательным для художников. В очередной раз мы поняли, что мир искусства — во многом эмерджентная, синергийная среда — одинаковые мысли здесь возникают у большого количества разных людей с очень отличающимся бэкграундом. Поэтому и вопрос, как осмыслить это прошлое, ставился и разрешался по-разному: иногда через консервацию, в других случаях — через поиск возможных выходов в будущее. Мне было важно понять, где проходит граница между лубочным прошлым и прошлым, содержащим потенциал социальных изменений.

За три года эта дискуссия ещё разрослась, многие художники обнаружили, что простая эстетизация прошлого без его проблематизации ни к чему не ведет, а наоборот даже вредит и подыгрывает государственным идеологическим нарративам. Очень хорошо это было видно в этом году в секции «Арт-дизайн» выставки ARTDOM. На фоне десятков лубочных проектов, воскрешающих кокошники и наличники, очень выгодно смотрелись работы Lavdansky Studio, сооснователь которой, дизайнер Семен Лавданский, настаивает на переосмыслении раннехристианской, монастырской культуры и иконографических сюжетов, филигранно интегрируя их в современность. Дизайн — та область, где вещи говорят сами за себя, где материя прошлого либо обнажает свою мёртвую суть (как в случае кокошников), либо же начинает дышать, протягивая в настоящее и будущее ниточку внимания к материалам, духовным вопросам, глубоко погружаясь в тему. Искусство же как дискурсивная среда обязано в этих вопросах быть еще более аккуратным и точным.

В этом тексте на примерах из практики трех художниц я рассуждаю о том, как может происходить творческая работа с прошлым. Мне стало понятно, что пришла пора уточнить мои прошлые тезисы о ретротопии. Дело в том, что я всегда очень скептически относилась к проектам, посвященным истории, и, как показала практика, во многом потому что сама боялась заглянуть в своё личное прошлое. Мне всегда претила ностальгия, я не любила Пруста, мне не хотелось вспоминать о своей жизни в маленьком городке N. в Тверской области, где было так много разрухи и боли. Десять лет назад я часто возвращалась туда к маме и папе, которые тогда ещё были живы, но лишь сейчас мне удалось примириться с этим прошлым, отпустить его и приобрести решимость двигаться вперёд — с чувством благодарности, а не сожаления.

Я хочу рассказать о проектах Елены Шаргановой, Ганны Зубковой и Александры Кокачевой, которые работают с историей и трансформируют её линейный, евроцентристский или патриархальный нарратив. Уверена, что примерами могли бы стать и другие произведения самых разных авторов, их могло бы быть больше. Однако я выбрала именно те проекты, которым посвятила много времени, и поэтому могу говорить о них не с позиции поверхностного наблюдателя.

1.

Нелидово — маленький город в Тверской области, где я родилась. Когда у меня спрашивали, откуда я родом, обычно я называла только область — про Нелидово никто не слышал. Тем не менее, на данный момент я прожила в этом городе большую часть своей жизни — это пространство воспитало во мне любовь к железным дорогам, уважение к вопросам экологии и любовь к буреломам, куда мы с бабушкой ходили по грибы и ягоды, а также отвращение к разрухе и социальной неустроенности — ведь это очень характерные свойства русской глубинки, население которой тает год от года.

Однажды я узнала, что художница Наташа Тимофеева тоже родилась в Нелидово, просто никогда не делала отсылок в своих работах к месту рождения, да и мне было сложно представить, что я встречу землячку. Мне кажется, художественное сообщество до сих пор стремится к гомогенности, и редко кто из его участников занимается переосмыслением территории, где он родился. Обращаться к частным историям всё еще неудобно, потому что попахивает повесткой, провинциализмом или набившим многим оскомину автофикшеном. Выхолащивать свое происхождение остаётся единственно нормальным вариантом для среды, ориентированной на международный контекст. А если речь идёт о таких местах, как Нелидово, то это даже не вписывается в разговор о глокальном. В этом городе сложно представить событие современного искусства — здесь есть выставочный центр, но он представляет любительскую живопись или рукоделие.

Каково же было мое удивление, когда я узнала, что в русскоязычном сегменте современного искусства трудится еще одна моя землячка — художница Елена Шарганова. О ней я узнала благодаря тексту социолога и критика Евгении Гольман. Узнавание было случайным и волнительным, особенно в свете того, что Лена напрямую обращается к истории и судьбе Нелидово. В проекте «Лучезарный город», который в 2024 году был представлен на персональной выставке в галерее «Измайлово», были показаны как ранние работы художницы — живопись, индустриальные зарисовки, керамика, — так и текстильные коллажи, которыми она занимается сейчас.

В рамках дискуссии в «Открытых Студиях», посвященной проекту Шаргановой, локальной истории и памяти о родных местах, Лена рассказала, что заставляет её работать с этой темой: «У меня было ощущение, что мой родной город, Нелидово, и то, что в нем происходит, стирается, ещё чуть-чуть и о нем все забудут, память об этом шахтерском прошлом исчезнет. Мне очень хотелось попытаться сохранить в своих работах и передать ощущения от этого места». Мне тогда показалась почти героической её позиция —на фоне экономической и политической централизации, а также моего личного нежелания вспоминать собственное прошлое. При этом ощущаемая в проекте Лены тоска, ностальгия вкупе с надеждой на возрождение и лучшее будущее для Нелидово, в её работах оформлены с академическим тщанием и аккуратностью — ее коллажи продуманы композиционно, колористически и искусно экспериментируют с материалом: тканью, органзой, печатью, шитьем, явленными через архивные документы, фотографии и свидетельства. Сквозь призму своих работ она рассматривает советскую индустриализацию: Нелидово — шахтерский город, который стал не нужным стране после десятилетий внутренней колонизации, истощившей его ресурсы. На коллажах Лены — фотографии её старших родственников, карты из краеведческого музея, изображения терриконов — рассказывают не только об истории истощения ресурсов земли, но и о любви художницы к родине, как чему-то интимному, не доктринальному.

Почти каждую свою поездку в Нелидово я совершала фотографический рейд по городу, вычленяя его шероховатости, отмечая разруху. Лишь недавно я обратила внимание на нечто принципиально иное — я увидела жизнь, которая бушует в этом городе. Я увидела толпы молодежи в центре, детей, прогуливающихся стариков, пышную природу. Как будто я впервые согласилась принять тот факт, что жизнь в городе идёт там своим чередом, пусть даже я оттуда уехала. Это очень охладило мой негативистский пыл: город умирал лишь в моих глазах, по-настоящему умирала для этого места я сама, истончалась моя собственная память. Наверное, именно «Лучезарный город» перенастроил мне оптику и провозгласил, что жизнь — какая-то жизнь, другая жизнь — победит, рано или поздно.

2.

Ганна Зубкова также работает с археологией на границе частной истории и истории страны, но граница эта проходит за пределами отдельных областей и выходит за пределы государств. Её «Ложное солнце» — большой исследовательский проект, который исследует хронотоп имперского мифа на материалах архива малоизвестного советского партийного философа Алексея Курсанова. Этот архив случайно попал в руки художнице, и на выставке «Ложное солнце. Ловец» в рамках Garage Archive Commissions в 2023 году Зубкова под кураторством Саши Обуховой представила несколько видеоработ и исследовательскую карту проекта — как архивные изображения, так и снимки, привезенные из экспедиций в ключевые точки мифологии Курсанова: из Пароса, Парижа, Москвы, Урала, Воркуты. Временной период, описанный философом в своих сочинениях, также обширен — от древнегреческой Античности, через послевоенный Советский союз, к современному состоянию одного из центров ГУЛАГа.

Работу над своим проектом Ганна начала в 2017 году, художница совмещала архивные исследования и перформативные экспедиции. Архив Курсанова состоял из газетных вырезок, фотографий, дневниковых записей, а главное — из его любительских рисунков, которые позволяли вписать его в художественный контекст. Рассмотрев систему внутренних связей и отсылок внутри его текстов, я поняла, что советская культура явилась наследницей более архаичных мифологических структур, которые формировались на протяжении всей истории Европы — от мифа о «белой Античности» до легенд об «истоках» и неуловимом «закате» империи. Насыщенная и сложная когнитивная карта проекта должна была эксплицировать эти связи, основанные на ложных аффектах или ошибках интерпретации. Архив Курсанова как будто обрел голос в практиках художницы, начал проявляться как невысказанное прошлое. Его речь обнажила нарывы истории, глубокую связь времен и пространств, а также затронула вопрос о будущем.

Проблема будущего присутствует в «Ложном солнце» не как императив, а в форме вопрошания: как мы сами формируем хронотоп будущего и какое место в нем занимаем? Грубо говоря, какие нити этой сети проходят через нас? Было очевидно, что материалы, обработанные художницей и ставшие частью архива Музея современного искусства «Гараж», найдет свою жизнь в последующих исследованиях и интерпретациях. Как рассказывала художница: «Мне хотелось сделать такой слепок архива, который бы допускал додумывание, но не мое. Таким слепком и стало „Ложное солнце“ — проект с открытым кодом, в нем зритель может сам довосстанавливать его части, отталкиваясь от координат. И в то же время задаться вопросом о хрупкости вывода. Сам же архив Курсанова остался таким, какой он и был. Мне хотелось оказаться в ореоле вокруг архива, нежели внутри него».

Мне было важно понять, есть ли у архива медиумспецифичность. «Ложное солнце» — проект в лучших традициях исследовательского искусства, однако художественной ценностью в нём наполнены не сами старые документы и рисунки, но система связей, отсылок, ассоциаций и аллитераций, проявленные через архив. Искусство архива — это чистое постконцептуальное удовольствие от озарений, обретаемых в честности интерпретаций.

3.

«Это ловушка. Это место — нигде, и это навсегда» — выставка Саши Кокачевой, которая проходила с 28 марта по 18 мая 2025 года в петербургской Anna Nova Gallery. Художница создала тотальную инсталляцию, внутри которой зритель становится «охотником за временем, блуждающим по дому с привидениями»: на живописных полотнах проступают лица давно умерших людей, антикварная люстра прорезает всё пространство галереи, проходя сквозь несколько этажей, превращая галерею в не-место, в лимб. Этот проект во многом продолжает хонтологические изыскания художницы, но пытается сменить фокус нашего зрительского внимания с прошлого на будущее.

Саша с самого начала раскапывает семейный архив, но интерпретирует его в рамках образов массовой культуры, создавая призрачные полотна в духе Герхарда Рихтера. Телевизионные и фотографические образы из 1990-х и 2000-х, ставшие мемами, она актуализирует посредством живописи, по сути совершая перевод из сингулярного и временного в вечное. Ее выставка «Здесь и сейчас что-то было» 2021 года в Antonov Gallery работала с темой фотографического схватывания и умерщвления настоящего, с констатацией связи искусства с логикой консервации, конца и смерти, и уже тогда было понятно, что этому нужно что-то противопоставить.

В проекте «Синкопа» 2024 года в Systema Gallery она пошла дальше, через любовь возвращая чувство жизни. Помню, как сильно, телесно и эмоционально, откликнулась во мне эта выставка, особенно учитывая, что в тот момент я и сама читала «Фрагменты речи влюбленного» Ролана Барта, ставшие концептуальной рамкой проекта. Барт в «Camera Lucida» писал, что «в Фотографии присутствие вещи в некоторый момент прошлого никогда не бывает метафорическим; то же относится к жизни одушевленных существ (за исключением случаев, когда фотографируют трупы); если фотография становится ужасающей, то происходит это потому, что она, так сказать, удостоверяет, что труп является живым в качестве трупа, что он является живым изображением мертвой вещи». Эта цитата сообщает читателю, что в каждый момент времени на самом деле умираем прошлые мы, а само фотографирование это, по сути, эстетизация мертвого момента, и наше повальное увлечение фиксацией настоящего — в сторис, селфи и прочее — зачастую не больше, чем производство цифровых трупов.

В нынешней «Ловушке» Кокачева обращается к фигуре Марка Фишера и его парадоксальной ностальгии по будущему. Философ интерпретировал образ будущего в логике капиталистического производства, которое всё время подменяет настоящее либо пустой тоской по прошлому, либо столь же пустым стремлением к будущему. В этот момент настоящее как будто исчезает в угоду непрекращающемуся потреблению, невниманию к самой материи жизни. В этих разговорах о различных временных векторах, отсылках к современным научным открытиям в области времени, Саша превращает посещение выставки в игру и констатирует, что единственное, что может удержаться в наших руках, это то настоящее, что мы строим прямо сейчас.

4.

Все три художницы работают с разными аспектами пространства-времени сквозь призму памяти и истории. Елена Шарганова внимательна к локусу родного города Нелидово и в своих работах рассказывает, как личная история её и её семьи преломляется в истории города и государства. Саша Кокачева делает упор на проблеме времени в его социальном значении: работа с прошлым для нее — это эксперименты с настоящим и будущим. А вот Ганна Зубкова предлагает собственную систему художественного хронотопа, до которого способен разрастись любой архив, где отражаются не только социально-политические контексты, но и метанарративные мифологемы, претендующие на вечность.

Свой предыдущий текст о ретротопии я подытожила цитатой Дэвида Джозелита, которую хочу продублировать и здесь: «Если думать о разных моделях прошлого, которые игнорировались, или тех моделях прошлого, которые были местами репрессированы — в зависимости от того, чье это прошлое, — мы обретем потенции для создания всех возможных видов нового будущего». В том тексте я писала, что «мне нравятся прежде всего проекты, которые или критически работают именно с коллективной памятью, преломляющейся в мифе, или же наоборот — проекты, связанные с частной, личной историей — нежные, тонкие, откликающиеся». Сейчас проведя много времени в глубоком диалоге с тремя художницами и их проектами, я убедилась, что думы, о которых писал Джозелит, действительно, способны быть продуктивными: не просто критическими, но терапевтическими, перформативно производящими лучшее, светлое, заботливое и внимательно будущее здесь и сейчас. Даже для меня самой.