Для своей Второй симфонии Малер выбрал сюжет, который до той поры принадлежал исключительно церкви, — о смерти, нисхождении в Преисподнюю и воскрешении во славе. Раньше это мог быть только рассказ о завершении земного пути Христа, тот, что составлял содержательную основу Страстной седмицы. Однако Густав Малер жил и работал уже во времена романтизма, и в эту эпоху многие творческие люди переосмысляли евангельскую историю и создавали собственные духовные системы, в центре которых был иной богочеловек — Художник. В частности, Уильям Блейк рассматривал Христа как идеальное воплощение творческой личности, но верно и обратное: в музыкантах, художниках, литераторах также соединялось божественное и человеческое, это были особенные люди, которые приходили в мир проповедовать истину и красоту, оказывались непоняты, осуждены и в конце концов распяты толпой. Вот и у Малера в центре повествования Художник, который возвращается на границу между мирами мёртвых и живых, оказывается пленён видением сладостной судьбы, затем видит пустоту и суетность земной жизни и, отказавшись от неё, восходит к Свету. Этот сюжет составляет четыре первые части симфонии, которую интерпретирует Теодор Курентзис, интерпретирует очень кинематографично: в какой-то момент ловишь себя на том, что переживаешь за героя: вроде все заранее знаешь, но всё равно беспокоишься, как там у него всё сложится.

Как искусствоведу мне, наверное, простительны метафоры из истории искусства, и работы Курентзиса мне чаще всего напоминают картины Караваджо: основной драматический эффект возникает за счёт контраста света и тени. Вроде бы простой приём — его легко повторить, если один раз понял, как это делается. Но Караваджо отличается от своих последователей тем, что божественный свет у него падает строго туда, куда необходимо по смыслу. А у остальных — куда попало. И на свету, и в тени все детали прописаны, каждая нота слышна.

Вот и вторая Малера у Курентзиса наполнена этой барочной выразительностью, особенно в пятой части симфонии, где перед слушателями открывается картина Страшного суда. Четыре первые части уже отзвучали, главный герой уже спасён, но всё остальное человечество ещё ждёт божественного вердикта. И пока со сцены звучит что-то сладостно-снотворное, из-за закрытых дверей концертного зала вдруг раздаётся трубный глас. Понятно, что во время любого концерта зал, где заключены оркестр и слушатели, представляет собой весь мир, — за его пределами космическая пустота, ничего больше на свете не существует. Так что трубы звучат буквально из другой реальности. Звучат неприятно. Как будто в день Страшного суда мёртвым не хочется пробуждаться от смертного сна, но трубы архангелов грубо и настойчиво возвращают их к жизни. С каждым новым призывом они всё громче. И вот двери зрительного зала распахиваются — именно так распахиваются, как крышки гробов на средневековых рельефах. И уже не получается отрешиться от знания, что все мы в зале включены в действие симфонии, нас слушателей, а не какое-то абстрактное человечество на картинке, трубы зовут выйти из могил и явиться на Суд.

А вот дальше — уже программное заявление Малера, который переосмылил библейский сюжет. Он долго искал в евангельском тексте нужные слова, не нашёл и написал их сам. В его версии мёртвые восстают из могил, но «дальше нет ничего из того, что ожидалось: нет Страшного суда, нет спасённых душ и нет проклятых; ни праведника, ни злодея, ни судьи! Всё перестало существовать». То есть воскреснут все, и правые и виноватые, — сообщает нам музыка. Подтверждая это, опять из-за дверей, из-за пределов нашего мира звонят колокола. Вот, наверное, здесь и заключен ответ на вопрос, почему именно Вторая симфония Малера была выбрана Теодором Курентзисом, чтобы отпраздновать двадцатилетие своего оркестра.