Ольга Киселёва: «Человек, который входит в лес, должен понимать, что он на территории искусства»
Единственной достопримечательностью французского города Бискаррос на протяжении веков был старый вяз, нежно любимый его жителями. Несколько лет назад дерево погибло, и для создания нового символа мэрия пригласила художницу Ольгу Киселёву. Потратив весь бюджет проекта на исследования, она узнала, что дерево погибло от грибка, но если французскую породу скрестить с устойчивой к нему сибирской, его можно вернуть к жизни. Оживший вяз и есть произведение, созданное Киселёвой, — а художница разрабатывает новые проекты на стыке искусства и науки со священными деревьями разных религий
Прививка тут ни при чём. Старое дерево умерло от графиоза, его срубили и распилили на куски ещё до моего приезда в Бискаррос. Когда меня пригласили сделать произведение в память о вязе, речь шла о скульптуре из этих спилов, что меня не особенно вдохновило. Однако я узнала, что сохранились отростки старого вяза. Горожане неоднократно пытались их рассадить, но они погибали. Вместе с сотрудниками Национального института агрономии Франции (INRA) мы начали работать с этими отростками и выяснили, что сибирский вяз устойчив к графиозу. Тогда мы скрестили с ним один из отростков старого вяза — и этот отросток выжил.
Молодое дерево, которое сейчас выросло на месте средневекового вяза, зацветает точно теми же белыми цветами и тоже в форме венца. Старожилы, по крайней мере, очень довольны — они его узнали
Но как подтвердить, что дерево осталось прежним? Здесь нужна предыстория. В средние века в этом городе принц и пастушка полюбили друг друга, но юноше пришлось уйти на войну. Когда он вернулся, злые языки нашептали, что возлюбленная была неверна. Принц отверг девушку, и та умерла от горя под этим вязом. Потом и сам принц наложил на себя руки. С тех пор каждый год в годовщину смерти пастушки вяз зацветал белыми цветами, причём именно на этом дереве цветы располагались не по всей кроне, как это происходит обычно, а только в одном месте в форме круга — короны или венка. Во французском языке есть выражение «корона невинности», и считается, что таким образом дерево подтверждало чистоту и верность той девушки.
У сибирского вяза — того дерева, что мы скрестили с французским, — другие цветы, но они тоже расцветают на всей кроне. Однако молодое дерево, которое сейчас выросло на месте средневекового вяза, зацветает точно теми же белыми цветами и тоже в форме венца. Как цвело старое, я видела только на фотографии, но выглядит это очень похоже. Старожилы, по крайней мере, очень довольны — они его узнали.
С этого проекта началась целая история. Мы спасли всего одно дерево — пусть исторически важное и воспетое трубадурами, — но остальные деревья этой породы умирают из‑за глобального потепления и вызванного им графиоза по всему югу Европы. С Сорбонной и Министерством экологии мы разрабатываем большую программу по спасению французских вязов.
Проект начался с того, что меня в качестве художника пригласили создать произведение на месте дерева. Мы дюшановским методом доказали, что спасённое дерево и есть произведение искусства, а также сделали скульптуру-футляр, защищавшую саженец в первые годы его жизни. И сейчас мы не просто сажаем деревья: всё происходит в форме перформанса, иногда он сопровождается выставками и созданием произведений искусства в тех местах, где возрождаются леса. Всё это делается не потому что я художник и чувствую себя обязанной что‑то нарисовать или добавить к живым деревьям, но чтобы рассказать людям, которые живут поблизости, что наша работа — это не просто лесопосадки, а возрождение утраченного. Человек, который входит в лес, должен понимать, что оказывается на территории искусства.
Проект заказала религиозная организация, которая затем запретила учёным исследовать возрождённое дерево и использовать его иначе как для целей культа, которые предполагают ритуальное сожжение смолы в храме и воскурение фимиама
Случай Бискарроса простой: город пригласил нас заняться деревом, мы его вернули к жизни, и все остались довольны. Но есть и совсем другие истории. Например — история израильского дерева афарсемон. Туда меня тоже пригласили в качестве художника, но пригласили уже не муниципальные власти, а биологи, которые возродили это дерево буквально из пепла. Однако вскоре они столкнулись с проблемами уже не научного, а политического свойства. Дело в том, что исследовательский проект заказала и профинансировала религиозная организация, которая затем запретила учёным исследовать возрождённое дерево и использовать его иначе как для целей культа, которые предполагают ритуальное сожжение смолы в храме и воскурение фимиама. Этот заказ стал частью большого проекта по возрождению Соломонова храма. Самого храма ещё нет, а вот дерево вернуть к жизни удалось. Однако биологи, которые занимались афарсемоном, параллельно начали исследовать его свойства и обнаружили, что смолы можно использовать не только в культовых и парфюмерных целях, но также для лечения и профилактики рака кожи. Но партнёры запрещают учёным дальнейшие разработки, поскольку дерево свято и никаких кремов от рака для простых смертных из него делать не следует. Чтобы рассказать миру о своих открытиях и призвать общественность на помощь, учёные решили добавить в проект художественное измерение и пригласили меня. Сейчас мы готовим первую выставку и ждём реакции.
Мы думаем, что если дерево войдёт в мир культуры, религиозной организации будет сложнее настаивать, что оно принадлежит исключительно ей. Наша выставка не просто о том, насколько афарсемон целебен. Она разворачивается параллельно в двух пространствах: одна часть в пустыне Негев, где он растёт, а другая — в Аммане. В этих местах существует два очень важных для региона музея: израильский Музей современного искусства Негев и Музей современного искусства Иордании — арабской страны, с которой у Израиля непростые отношения.
В обоих музеях разместится одна и та же инсталляция, с помощью которой мы разговариваем с этим деревом. Инсталляцию мы реализовали при помощи французской телефонной компании Orange: с её оборудованием мы можем услышать, о чём говорят деревья — а они общаются между собой, — и перевести их речь на человеческий язык.
В течение дня у дерева может меняться толщина и форма ствола — от круглой до овальной — в зависимости от того, что оно переживает. Можно послушать звуки, которые производят древесные волокна. А ещё дерево выделяет разные по химическому составу газы. Всё это методы, которыми оно общается с другими деревьями, птицами, растениями — всем своим окружением
Восприятие времени у дерева отличается от человеческого: с ним всё происходит крайне медленно. Одно слово оно проговаривает за полдня, то есть в день произносит всего три или четыре, и все они очень простые — «вода», «ветер», «тепло». Таким образом деревья передают полезную информацию соседям. И знаете, эти слова на иврите и на арабском языке одинаковы. В семитских языках вообще очень много общих слов, и те, которые используют деревья, одни и те же. Это значит, что природа этого региона говорит на одном языке, пока люди общего языка не находят.
Мы работаем с французской лабораторией нейроботаники, её сотрудники общаются с растениями и даже обучают их разным вещам. Есть разные способы понять деревья. Например, в течение дня у дерева может меняться толщина и форма ствола — от круглой до овальной — в зависимости от того, что оно переживает. Можно послушать звуки, которые производят древесные волокна. А ещё дерево выделяет разные по химическому составу газы. Всё это методы, которыми оно общается с другими деревьями, птицами, растениями — всем своим окружением. Можно также измерять циркуляцию соков внутри ствола, их скорость, температуру. Это самые простые способы коммуникации с деревьями — всего их сегодня около пятнадцати.
Изменение толщины означает, что дереву не хватает воды. Если меняется положение ствола в пространстве, это происходит под влиянием ветра определённой скорости и направления. Это простые вещи, которые не нужно долго объяснять. Разумеется, у самих учёных тем для общения с деревьями гораздо больше. Они, например, учат вставать упавшие деревья. Когда из‑за урагана падает ствол, дерево, как правило, умирает. Но некоторые умеют подниматься, поскольку в корнях создаётся необходимое напряжение, которое тянет ствол обратно. И биологи делают это знание доступным для многих деревьев. Вообще, жизнь растений — целый мир, о котором мы и не подозреваем.
Афарсемон — не вполне библейское дерево, скорее иудейское. Патриарх Авраам, как известно, попытался принести в жертву своего сына, и вокруг скалы, где разворачивались эти события, царь Соломон воздвиг храм. В память об этом на протяжении веков коэны каждый день совершали символическое жертвоприношение из смолы афарсемона. Дерево стало священным, его было запрещено использовать для любых других целей, были разбиты специальные плантации, и еврейский народ их охранял. Клеопатра делала свои духи из смолы афарсемона: она специально посылала шпионов, которые её воровали, и устраивала войны, чтобы захватить плантации. Чтобы их защитить, были построены оборонительные сооружения, например Масада — крепость на берегу Мёртвого моря. Когда её осадили римляне и защитники поняли, что надежды нет, они подожгли плантации и покончили с собой. Уже в современную эпоху под пеплом нашли несколько окаменевших зёрнышек афарсемона. И сейчас мы сотрудничаем с лабораторией археоботаники, сотрудники которой ведут раскопки, разыскивая останки растений и анализируя их. Иногда эти растения удаётся возродить.
Что важнее — историческое дерево или символическое значение, присущее тем растениям, которые сейчас служат объектом почитания? Может ли другое дерево стать священным символом буддизма в иной биологической среде?
Считается, что под таким деревом Будда достиг просветления. Оно почитается как священное и растёт сейчас на севере Китая и даже у нас в Улан-Удэ. Однако на самом деле это не совсем то дерево, под которым медитировал принц Гаутама, а другая порода того же вида. Правильная порода, впрочем, тоже сохранилась, хотя далеко не так распространена. В этой истории мы задаёмся вопросом, что важнее — историческое дерево или символическое значение, присущее тем растениям, которые сейчас служат объектом почитания? Может ли другое дерево стать священным символом буддизма в иной биологической среде? Но про этот проект я пока мало что могу рассказать: он в самом начале, ещё не сделано ни одной работы.
Здесь важны два момента. Во первых, на протяжении веков мы восхищались либо достижениями человека, либо разнообразной экзотикой, которая была для нас недоступна. Окружающая нас природа казалась чем‑то само собой разумеющимся, тем, что всегда есть и будет, что неинтересно и не возбуждает эмоций. Исключения из этого правила за всю историю — Левитан и ещё пара пейзажистов, которые никогда особенно не были в центре внимания. В последние же годы выяснилось, что природа — это что‑то, что от нас ускользает, что мы теряем и чем стоит заинтересоваться. Вторая причина заключается в развитии как раз того направления искусства, которым я занимаюсь, — сайенс-арта. Благодаря ему у художников появилась возможность непосредственно работать с учёными. Если уж мы соглашаемся с тем, что искусство существует не для того, чтобы украшать мир, а для того, чтобы его улучшать, сайенс-арт не просто позволяет привлечь внимание к проблемам, как это делал критический реализм, но предлагает реальные решения — например, создание нового дерева.
Например, Олафур Элиассон, Джеймс Таррелл, Марта де Менезеш — у них умные и сильные работы, я бы охарактеризовала их как интеллектуальные и зрелищные одновременно. Работы Элиассона и Таррелла широко известны, поэтому лучше расскажу о Марте. Например, она научными методами изменила узоры на крыльях бабочек: выведенных ею насекомых никогда не было в природе. Эти крылья одновременно и что‑то естественное, и результат вмешательства человека. Художественное вмешательство никак не поменяло гены насекомых, и новые типы крыльев не передадутся их потомству: они исчезнут из природы вместе с бабочками-однодневками. Произведения Марты буквально живут и умирают, напоминая об эфемерности искусства.
Художник приходит в лабораторию и задаёт сотрудникам вопросы, часто глупые и наивные. Случается, что этот новый наивный взгляд вдруг открывает для учёного совершенно другое направление мыслей, и совершается открытие
Есть три вида сотрудничества. В первом случае художник приходит к учёному и задаёт волнующий его вопрос. Такой была моя работа с умершим деревом, когда учёные по моему заказу начали искать, как его спасти. Вторая ситуация — учёный сам приходит к художнику с какой‑то темой и предлагает подумать в одном направлении. Например, у меня была работа про биологические часы для Уральской биеннале: эти часы меняли скорость хода в зависимости от того, какой человек подходит к ним — быстрый или медленный. Я — человек крайне медленный, как и многие выходцы из Питера и все задумчивые флегматики-северяне. Когда к этим часам приближаюсь я, они начинают идти неспешно. А вот во время выставки в мадридском музее Рейна-София часы быстренько убежали на несколько суток вперед. Этот аппарат мы сделали на заводе «Уралмаш», вставив туда кардиологические датчики, которые придуманы для военных, работающих в тяжёлых условиях, например в танках и на подводных лодках. Эти инструменты придумали учёные, а я как художник создала форму и поместила её в социальный контекст. Существование этих часов показывает, что возможны ситуации, когда мы диктуем времени темп, а не живём, как принято уже почти двести лет, в диктатуре времени. И это сформулировала я, художник, а не учёные. Но если каждый живёт в своём времени, нам нужно как‑то скоординироваться. И часы — это форма демократии: каждый, кто к ним приближается, сообщает своё мнение о течении времени, и все эти мнения будут учитываться. Это тоже настоящее открытие: предложение новой формы демократии. В этом примере открытия совершаются и художником, и учёным. Третий способ сотрудничества — совместное исследование. Иногда художник приходит в лабораторию и задаёт сотрудникам вопросы, часто глупые и наивные. И иногда случается так, что этот новый наивный взгляд вдруг открывает для учёного совершенно другое направление мыслей, и совершается открытие…
Любой зритель тоже кем‑то работает или занимает какое‑то положение в обществе: может быть, он учёный, может, государственный деятель, а может, просто гражданин, который проголосует на выборах за кандидата, который придерживается опредёленной экологической позиции. Знаете, я тоже не верила, что люди все вместе могут что‑то изменить. У меня был плохой советский опыт. Однако несколько лет назад я застала в Париже международный климатический форум, куда съезжались политики обсуждать экологические проблемы. Тогда же в публичном пространстве появились экологические инсталляции и работы на тему природы. И я вдруг увидела, что мои соседи, которые раньше не интересовались этой темой, вдруг начали сортировать мусор бумажка к бумажке, выключать свет на лестнице, утеплять окна. Они неожиданно стали бережно относиться к ресурсам, и не потому, что у них денег не хватает на воду и электричество, но потому, что они осознали, как это важно. В этот момент я поняла, что это может сработать.
