Музей картины мира
ГМИИ им.
Пушкинский музей — это музей мировой художественной культуры, здесь не может быть географических и хронологических рамок. Его коллекции начинаются от глубокой древности, и, как живой организм, музей не может себя ограничивать во времени,
Я встречал такие экспозиции во многих западных музеях, и не вижу в них никакого насилия, никакого покушения на святыни. С Биллом Виолой это был хороший и правильный ход, но единичный и пока не имеющий продолжения. Вот, например, сейчас выставка «Воображаемый музей» нарочно не сталкивает, не сопоставляет произведения разных времён в одном пространстве. Если привезли Веласкеса, то повесили его в зал испанцев, Лихтенстайна и Поллока — в ХХ век.
Соблазн, может, и был. Однако Ирина Александровна — человек строгих правил, и она вряд ли бы это приняла. Выставить Билла Виолу в контексте классического искусства ей в своё время посоветовали — и она это оценила, потому что данная работа использует язык классической живописи. Однако наш директор строго отделяет одно от другого, поэтому я практически уверен: она не согласилась бы никогда показать Поллока вне его контекста. Впрочем Антонова принимает иногда экспозиционные решения, которых от неё не ожидают. Так что, возможно, я и не прав. Просто никто сейчас не подал такой идеи, как было тогда с Виолой.
Думаю, очень интересный. Не обязательно с Поллоком; если бы у нас был, например, Ротко, безусловно, эти сопоставления могли бы быть не менее плодотворными. Для меня это абсолютно очевидно, я был бы за. Если бы мне предложили это делать, я бы с удовольствием взялся. Жаль, что не хватило времени и фантазии это инициировать.
Когда была выставка Дали, в одной из его вещей воспроизводилась несколько раз античная скульптура Венеры Милосской. И тут же у Антоновой возникла идея достать и принести из зала соответствующий слепок, чтобы он мог вступить в общение с живописью. У сюрреалистов и, например, у Пикассо есть целый пласт произведений, которые находятся в прямом диалоге со старыми мастерами. Идея показывать их рядом напрашивается сама собой. Однако, как я понимаю, вопрос не об этом, а, скорее, о каких-то субъективных параллелях. Возможно, кто-то из абстрактных экспрессионистов был бы очень интересен в залах голландцев или фламандцев.
Конечно. Через цветовые ритмы, дисгармонии или контрапункты, именно так — диалог через цвет. Но можно найти и другие: диалоги через композиционные ритмы: композиции, строящиеся на диагоналях или композиции с разнонаправленной перспективой. Наверное, ещё можно было бы найти интересные переклички с графикой Востока, с японской гравюрой. В непривычных сравнениях раньше видели отчасти вызывающий эпатаж, отчасти стремление к оригинальничанью, но потом стало очевидно, что в такого рода сопоставлениях есть зерно хорошего научного эксперимента: оно будирует мысль, интерпретационную энергию, которую можно пустить на благое дело, в том числе на поиски доселе скрытых смысловых рядов или содержательных перекличек сквозь века.
Да, посмотреть, как она работает с окружением. Не секрет, что большинство произведений в музеях, на более или менее традиционных выставках, развешиваются по пятну и по ритму — это всегда полагалось правильным. Только составленные по такому принципу «стенки», опираясь на незыблемые законы восприятия, считалось, способны «держать» экспозицию. Но альтернативный экспозиционный принцип, основанный на умных сопоставлениях, мне кажется потенциально более креативным, чреватым какими-то интересными открытиями.
Разумеется, ход этот сознательный. На выставке есть несколько случаев, когда слепки стоят недалеко от подлинников, но, конечно, не рядом. Во-первых, это редкий случай убедиться, что это правильные, хорошо сделанные слепки. Во-вторых, это демонстрация одного из принципов, на которых изначально зиждился наш музей: образование и просвещение через изучение учебных слепков с мировых шедевров пластики. Конечно, подлинник ничто не может заменить, и оригинал всегда лучше любой копии. Однако иметь перед глазами объект, который физически находится в другом месте, — это хороший повод и шанс его лучше прочувствовать и понять.
Вы имеете, наверное, в виду не только выставку «От Диора», но и «От Шанель». Кстати, насколько мне известно, у нас сейчас есть ряд предложений подобного рода: например, дом «Ив Сен Лоран» также хотел бы сделать у нас выставку стиля, однако пока это только намерения. Конечно, это достаточно смелый эксперимент для нашего музея — до «Шанель» у нас такого никогда не было, и это целиком инициатива Ирины Александровны, которая любит элегантные проекты. И если экспозиция «Шанель» была просто по-дизайнерски красивой, то «Диор», помимо всего прочего, — очень хорошо сделанный проект. Одним из его основных ингредиентов было искусство: оригинальное название выставки «Inspiration Dior», а российское — «Диор. Под знаком искусства». Смысл заключается именно в том, что «Диор» в создании своих модных эскизов вдохновлялся художественными произведениями разных эпох и жанров — они и были показаны на этой выставке. Впрочем не думаю, что музей от этого как-то серьёзно меняется. Он всё равно позиционирует себя как музей художественный, не как музей моды и стиля — безусловно, нет. Однако в его полифоническом звучании возникает новый обертон. Думаю, в этом есть своя логика: такие отдельные вкрапления в продуманную стратегию.
Я понимаю, что вы имеете в виду: музей, действительно, повышает «капитализацию» фирмы «Диор». Капитал не обязательно финансовый, но и репутационный. Я не исключаю такой составляющей и не думаю, что всё это делается неосознанно. С другой стороны, уверен, что не всё только к этому и сводится. Важно, что именно такой ход позволяет и марке, и музею тоже приобщить публику к тому, что они делают, — это взаимовыгодный процесс. Поэтому никакой угрозы перепрофилирования музея это не представляет.
Пушкинский музей — всё-таки музей классического типа. Он ориентируется на построение картины мира и несёт в себе просветительскую функцию. Однако возникает почва и для диалога. По сравнению с первой концепцией она занимает пока незначительную площадь. И даже наши знаменитые выставки прошлого — так называемые выставки-диалоги, выставки-мосты — «Москва—Париж», «Москва—Берлин», «Россия—Италия», — я не думаю, что там было поле для дискуссии. Это была демонстрация взаимоприемлемых, взаимосогласованных позиций. В частности, Россия — Германия: трудная первая половина ХХ века, когда известные политические причины привели две страны к столкновению. Из последних выставок диалогического типа можно назвать, наверное, «Парижскую школу». Там, действительно, есть место для дискуссий, потому что само понятие «Парижская школа» довольно расплывчато и включает самые разные проявления. Кто-то согласен так назвать вот этих художников, кто-то других, кто-то не согласен ни с одной позицией, а кто-то их все объединяет. Мы выбрали только одну точку зрения, которую сами и выработали. Если это можно считать полем столкновения мнений, то, пожалуй, такого рода выставкой «Парижская школа» и была. Другое дело «Синий всадник» — экспозиция, выверенная до последней запятой теми, кто её нам прислал — мюнхенским Ленбаххаусом. «Караваджо» — тоже своего рода эксперимент: одиннадцать абсолютно разных вещей из музеев Италии и Ватикана. И отбор их был достаточно сложен, и нахождение этих картин в одном пространстве было проблемным. Тут понадобился, скажем так, «экспозиционный дар», которым, безусловно, обладает
Я могу выразить только собственные предпочтения, а не говорить от лица музея. У нас есть Отдел личных коллекций, который представляет в значительной мере русское собрание. И через этот отдел русское искусство постепенно входит в состав музея, но пока оно отделено от основной части. Есть идеи, укладывающиеся в концепцию будущего развития: когда музей сделает экспозицию ХХ — начала XXI века в здании бывшего Института философии, он сможет там показывать и русское искусство, например, русский авангард. И именно в контексте соответствующего периода мировой художественной культуры. В связи с этими намерениями я бы не отказался от произведений наших современных художников первого ряда: Макаревича и Елагиной, Пригова, а с другой стороны, Злотникова, Инфанте, Пономарева и многих других. Их я хотел бы получить в коллекцию, потому что у нас они вообще не представлены или есть в каких-то единичных вещах. В личных коллекциях у нас находятся собрания нонконформистов, скоро туда передадут несколько картин недавно скончавшегося Эдуарда Штейнберга. В общем, по-моему, музею нужны работы довольно большого круга отечественных мастеров. Что касается западных, я бы конечно хотел, чтобы музей начал собирать качественный видеоарт. Об этом пока речи нет, это моя личная точка зрения. Однако видеоарт — это высокое искусство, в лучших его работах. Тот же Билл Виола, но есть и другие замечательные видеохудожники, например, Рыбчинский. На серьёзном музейном уровне у нас никогда не показывали ничего подобного и не собирали.
У каждого музея своя специфика, своя история, свои традиции. Те музеи, которые сейчас нам прислали свои работы, как правило, — институции с уже давно сложившейся структурой и системой ценностей. В них почти нет ничего неожиданного и непредсказуемого. Даже центр Помпиду прислал нам проверенных временем авторов. Поэтому я не думаю, что существует какое-либо соперничество. Напротив, есть музейное сообщество — некий элитный клуб. Существут группа Бизо, названная так в честь Ирен Бизо, которая была её инициатором и в своё время руководила Галереей Уффици. Это консультационный совет директоров крупнейших художественных музеев мира, который каждый год устраивает сессии в различных музеях. В этом году, кстати, группа Бизо приедет к нам на юбилей. У них здесь будет специальная сессия, и члены группы будут участвовать в торжественном заседании в Большом театре.
