Артём Филатов

Художник и куратор, лауреат премии «Инновация»

Алексей Корси

Художник, номинант премии «Инновация» и премии Кандинского. Преподаватель Школы фотографии и мультимедиа им. Родченко

Алексей Корси: По-моему, крематорий — это вообще не про страх. Крематорий — это место скорби. Страх существует только в будущем, в то время как посетители крематория уже находятся в состоянии скорби. Наш проект в первую очередь был нацелен на создание новой современной формы ритуала скорби. Однако работая над проектом, мы безусловно столкнулись с тем, что сам крематорий вызывает у зрителей страх, в силу остроты момента и близости к смерти. Тем не менее крематорий — это всё‑таки про жизнь: сама его сухая технологичная форма помогает человеку справиться со сложными переживаниями. Мы всего лишь хотели сфантазировать какую‑то ситуацию, которая помогла бы вернуть этой структуре некоторое возвышенное состояние, важное для момента столкновения со смертью и прощания с ушедшими близкими.

Гипотетически мы, конечно, знаем, что происходит с телом, но, сталкиваясь с этим физически, мы осознаём это совершенно иначе — переживаем и трепет, и страх, и даже любовь

Артём Филатов: Даже кладбище — это про жизнь. А крематорий — это комбинат, у них диверсифицированы общественные пространства и технические помещения, разведены человекопотоки. Это поставленное производство, где есть чёткая клиентоориентированность: например, во время самоизоляции нижегородский крематорий осуществлял бесконтактную доставку урн курьерами. В терминологии Леви-Стросса деятельность крематория может относиться не к «сырой», неупорядоченной, хаотичной культуре, с которой ты не понимаешь, как вести себя, а к «приготовленной» культуре, с которой ты взаимодействуешь посредством уже сформированного продукта, как бы это ни звучало. Но так к крематорию можем относиться мы. А для других людей, которые туда приезжают, — он вполне может быть страшным местом. Однажды таксист, который меня вёз, сказал: вот уж не думал, что поеду в крематорий сегодня, в своё дежурство. А другой таксист, напротив, попросился с нами на экскурсию в «Сад им.». На фасаде здания размещена большая надпись «Крематорий» — и эта прямота может быть неожиданной для публики. То есть страх по отношению к этому месту, конечно, существует. Но Алексей прав — с этим чувством работает сам крематорий. Его сотрудники делают процесс своей работы со смертью технологичным и прозрачным — начиная от производства и заканчивая бухгалтерской отчётностью. Например, их услуги можно оплачивать картой, что уникально для российской ситуации.

Алексей Корси: Да, действительно. Это в целом уникально для институции, работающей со смертью и возвышенным. Будто по PayPal оплачиваешь услуги Харона по перевозке на другой берег.

Артём Филатов: Мы пользовались этой открытостью структуры. В частности, в крематории есть технические помещения, где находятся печи и куда обычно не пускают даже близких родственников. Туда завозят на тележке тело, и через четыре часа можно забрать прах, или же его привозят на дом — всё в соответствии с пожеланиями клиента. Однако когда мы проводили в прошлом году экскурсии, нам разрешали заводить гостей даже в эти внутренние помещения крематория, знакомить с инженерами. Можно даже было открыть заслонку и посмотреть, как происходит кремация. И вот это, конечно, территория страха. Люди, которые только что ехали на автобусе, шутили и смеялись, вдруг увидели реальную кремацию — и переживают страх. И всё же мне кажется, что их переживания были в большей степени обусловлены встречей с неизведанным и возвышенным. Был и другой опыт: на одну из таких экскурсий с нами ездила пожилая женщина, которая в конце подошла и сказала, что благодаря увиденному поняла, что точно хочет быть кремированной. Существуют циклы буддистских изображений, где монах медитирует над телом умершей блудницы. Сначала она выглядит как прекрасная женщина, потом превращается в безобразный труп и в истлевший скелет. Гипотетически мы, конечно, знаем, что происходит с телом, но, сталкиваясь с этим физически, мы осознаём это совершенно иначе — переживаем и трепет, и страх, и даже любовь.

Здесь хочется внести ремарку, что даже в России кремация — это уже давно не альтернативный способ погребения. Несколько дней назад нижегородский крематорий выложил статистику: за три года они провели 14 тысяч кремаций. Получается, что каждый из 365 дней в году они проводили по двенадцать кремаций. Каждая длится 3—4 часа, то есть обе печи работали полные сутки, а сам крематорий — на полную мощь. Он обслуживает Нижегородскую и соседние области, и есть даже реальные случаи, когда сюда везли тела из Москвы. Дело в том, что нижегородский крематорий частный, поэтому ритуалы прощания здесь проходят более тепло. Многое проще уладить, когда ты общаешься с бизнесом, а не с государством. И здесь мы опять возвращаемся к вопросу о том, что крематорий — это территория услуг, что объясняет здешний подход к смерти и телесности.

Тело увозят в недоступную, скрытую зону, оставляя скорбящих одних, что фактически повторяет церковную схему с сакральной заалтарной частью, куда допускается только священнослужитель, проводящий ритуал

Алексей Корси: Размышляя над возможным развитием прозрачности ритуала кремации, можно было бы предположить, что при дальнейшем движении кремации в сторону секуляризации в какой‑то момент должна появиться возможность допуска прощающихся непосредственно к печам, как это сделано в некоторых крематориях Японии. На данный момент территория печей — это территория сакрального. Непосредственное прощание происходит в отдельном зале, после чего тело увозят в недоступную, скрытую зону, оставляя скорбящих одних. Это фактически повторяет церковную схему с сакральной заалтарной частью, куда допускается только священнослужитель, проводящий ритуал. Дальнейшее развитие кремации как типа светского ритуала, думаю, приведёт к размыванию границ этой территории. Однако подобное движение, на практическом уровне, вредит естественным психологическим процессам проживания травмы, для которых важны ритуальность, атмосфера важности и церемониальность. Именно поэтому наш «Сад», безусловно, делался как попытка создать новый тип целебного ритуала, новый механизм проживания травмы, также основанный на чувстве возвышенного. Однако это возвышенное, в нашем случае, не выносится вовне, на условные Небеса, а разворачивается внутрь — к телу, органам, памяти. Пространство тела обозначается нами как новая сакральная территория.

Артём Филатов: Я часто говорю, что наш проект связан со страхом смерти, ведь это чувство сильно влияет на принятие нами важных жизненных решений. В психологии есть понятие «парадоксальная интенция»: чтобы перестать бояться, ты идёшь навстречу страшному, знакомишься с ним, и твой страх либо переходит в иное, контролируемое русло, либо меняется на другое чувство. В этом смысле наш проект «Сад им.» создаёт канал для говорения о смерти на совершенно разных уровнях. Есть люди, которые приезжают туда из праздного интереса, а есть те, что хотят провести там три часа наедине с собой, поскольку переживают трагедию. Мы старались, чтобы в саду не было ничего, что бы погрузило человека в неприятное состояние, ничего, отчего бы он плохо или неуместно себя почувствовал. Сад должен был быть просто местом, где можно проговаривать смерть, где вследствие краха религиозной картины мира или, во всяком случае, её несовершенства, её неспособности справиться с прогрессом, появились бы новые инструменты её осмысления. Эти инструменты нужны, и их постоянно перепридумывают, например, в русле экологического сознания, предлагая новые ритуалы.

Алексей Корси: Песня на латыни, играющая в «Саду», действительно может показаться пугающей. Она специально придумана так, чтобы вызывать довольно сложный комплекс чувств. С одной стороны, мысль, что перечисленные органы сгорают вместе с телом в процессе кремации, и правда тревожит. С другой, перечисление органов тела, верой и правдой служивших нам, являвшихся скрытым (и возвышенным!) основанием нашей активной физической жизни, оказывается крайне уместной поминальной формой светского ритуала.

Смерть можно представить как рудимент, от которого можно отказаться самыми разными методами — биохакингом, постгуманизмом, БАДами, технологиями борьбы со старением

Артём Филатов: Я узнал от антрополога Сергея Мохова, который занимается death studies, о том, что существует понятие «одомашнивание смерти». Смерть можно представить как рудимент, от которого можно отказаться самыми разными методами — биохакингом, постгуманизмом, БАДами, технологиями борьбы со старением. Мы проецируем на себя концепции цифрового бессмертия, заморозки мозга или тела, всех этих историй а-ля Уолт Дисней. Но эта концепция имеет две стороны: с одной, она делает смерть безопасной и весёлой, с другой, уводит нас от её реального содержания. И когда мы с Алексеем в процессе работы над проектом его обсуждали, мы говорили, что не существует таких инструментов, которые могли бы по‑честному убрать боль от соприкосновения человека со смертью. Она всё равно останется сложным переживанием, которое человеку предстоит пройти. И если бы в саду не звучала музыка, он был бы романтизированным рассуждением о прошлых эпохах. Именно музыка напоминает человеку, где он находится и что здесь происходит. Я сравнивал наш проект с Death Café — это социальная франшиза, которую придумали в Великобритании: люди собираются в кафе, пьют чай с маффинами и разговаривают о смерти, о том, как кто‑то из собравшихся её боится, а у другого кто‑то умер. Этот формат мне не нравится тем, что он смазывает остроту и серьёзность темы. На мой взгляд, нам надо принять эту серьёзность и не обманывать человека предложением инструментов, которые якобы смогут притупить её остроту. Поэтому пение на латинском языке проявляет, делает видимыми очевидные вещи — нашу временность, нашу смертность. Оно заставляет пережить мгновение, в котором ты находишься. Вы знаете, что в йоге есть поза трупа, шавасана? Пока человек лежит в шавасане, преподаватель может петь мантру, которая помогает ему сконцентрировать внимание на одном из своих органов, но никто из практикующих почему‑то не задумывается, что каждое утро перед офисом он лежит в позе трупа. Тем не менее эта практика сходна с тем, что мы пытались получить в своём проекте.

Алексей Корси: Музыку, сопровождаемую пением на латинском языке, чаще всего воспринимают как мессу. В каком‑то смысле она ею и является. Использовав форму ритуального пения, отсыла­ющего к различным аспектам внешней, недоступной и невидимой человеку области возвышенного, в нашей песне мы переводим эту область внутрь тела, к органам. В этой связи можно вспомнить историю хирургии и аутопсии, которые находились под запретом в связи с тем, что вторжении в тело человека в каком‑то смысле было вторжением в область сакрального.

Артём Филатов: К нам приезжали медики самых разных профилей, и они совершенно по‑другому воспринимают этот проект. Например, одна женщина хихикала, слушая эту музыку, поскольку она напоминала ей студенческие годы, экзамен по анатомии. Кто‑то из профессоров говорил, что воспринимает это как насмешку над своей профессией. Но люди обычно не связывают латинские названия органов с наукой. Латынь они воспринимают как язык сакрального и считывают не медицинские аллюзии, а литургические. Но есть и другая связка: названия органов на латыни перекликаются с латинскими названиями растений сада, и в результате получается своеобразная ода растениям. Это помогает людям воспринять проект, склеивает для них его части в единую картинку.

Алексей Корси: Сейчас мы, в каком‑то смысле, живём в ситуации военного времени, когда нас ради выживания призывают отказаться от чувства собственного достоинства: вводят комендантские часы и прочие ограничения, которые касаются, в том числе, погребения умерших. С пациентами, умершими от COVID-19, нельзя прощаться, но люди всё равно требуют достойного отношения к телам своих близких, к своему праву на скорбь.

Артём Филатов: На самом деле мы всё же очень далеки от военного времени. Сейчас ведётся много дискуссий о правах человека во времена пандемии, но и сегодня люди настаивают на траурной церемонии. Например, когда Ирина Славина совершила самосожжение в Нижнем, прощание с ней проходило ровно так же, как происходит в обычное время, только пришедшие были в масках. Сегодня, например, вышла новость, что в России начали делать гробы со стеклянными крышками, чтобы, прощаясь с человеком, умершим от COVID-19, можно было его видеть. Мы обсуждаем то, что происходит сейчас, во времена пандемии, но ведь все те же тенденции можно было отследить и в конце ХХ века, когда люди начали чаще незаметно умирать в больницах и мы перестали видеть смерть. Эксперты говорили, что смерть отстраняется от человека, мы всё меньше её замечаем, тела не возвращают домой, всё, что касается смерти, выводится за пределы видимости. Мы смотрим, как люди умирают от COVID-19, а можно посмотреть, как они умирали во времена вспышки СПИДа в США. Этот процесс частично регулируется государством, а частично обществом, тем, как мы сами относимся к смерти. И к своему страху.

Один парень рассказал, что девушка пригласила его на свидание, не сказав куда, и только приехав сюда на такси, он узнал, что находится в крематории

Здесь нужно сказать, что мы с Алексеем придерживаемся двух противоположных подходов к знакомству с «Садом им.». Алексей выступает за то, чтобы человек осматривал его в одиночестве, а я — за организованные экскурсии. Он в шутку называет меня Хароном, который питается слезами людей, поскольку я часто привожу сюда группы — архитекторов, ботаников, сотрудников какой‑то одной компании, которые так проводят субботу. Кто‑то из знакомых просит меня с ним съездить, рассказать о проекте, а потом уже сам рассказывает мне о своих страхах — например, за пожилых родителей. Таким людям важно подумать и принять здесь какие‑то решения. Или один парень рассказал мне, что девушка пригласила его на свидание, не сказав куда, и только приехав сюда на такси, он узнал, где находится. Кто‑то приезжает медитировать, танцевать и проводит здесь три часа. Мне сложно сказать, чем тут можно заниматься три часа, кроме как пропалывать сад, но я знаю о женщине, которая приехала в Нижний из Москвы, взяла такси до крематория, провела в саду три часа, потом села на поезд и уехала обратно в Москву. И это, конечно, самый лучший опыт его посещения.

Что же касается нынешней работы сада, мы открылись в июне с условием, чтобы люди могли сюда приезжать группами и в масках: они звонят администратору, тот предупреждает охрану, а потом гости могут провести здесь время. Важно понимать, что сад находится во внутреннем дворе крематория, поэтому мы ограничили его посещение во избежание сложностей с Роспотребнадзором. Однако инсталляцию всё же можно было посетить. Сегодня остались последние три часа работы проекта. Мы закрываем «Сад им.» на зиму, обрезаем растения и оставляем место, чтобы он стоял запорошенным снегом. И если мы все не умрём за ближайшие шесть месяцев, мы в него вернёмся, и всё будет хорошо.