Над проектом «Maybe Therapy?» я работала довольно долго, брала интервью у людей разных поколений, с разными диагнозами. Все эти люди пользуются разными терапевтическими методами и принимают разные антидепрессанты. Также я общалась с фармакологами, психологами и психиатрами — пыталась увидеть тему психо- и фармакотерапии с разных сторон. Однако со временем я стала внимательнее присматриваться к подросткам, замечая, что для них терапия и таблетки стали чем‑то вроде современного культа. Возможно, это для них психологическая защита: ребята испытывают сильное давление, в их жизни много страха и стресса. С другой стороны, общество становится к ним более внимательным, и кто‑то из подростков использует это внимание во благо, а кто‑то — симулирует психические расстройства, например, чтобы прогулять уроки или экзамены.

Чтобы собрать материал для проекта, я смотрела документальные фильмы, в которых часто встречались герои, в чьих жизнях антидепрессанты или транквилизаторы появились ещё в школе. Я думала, что для нашего общества подобные истории — исключение. К моему удивлению, оказалось, что среди подростков многие начинают пить антидепрессанты со средних классов школы.

Подростки, которых вы видите в моём фильме, — не те ребята, чьи истории я рассказываю. Я намеренно пригласила актёров модельной внешности, сцены с ними напоминают фэшн-съёмку или профили блогеров в инстаграме. У героев идеальный образ: стилизованный мейк-ап и одежда. Мы старались показать, что мир капиталистического потребления апроприирует даже психические расстройства, что даже из страха или болезни можно сделать модный бренд. В качестве художника по костюмам я пригласила дизайнера Стаса Фалькова, создателя бренда Kruzhok, который совместно с брендом Chiveskella сшил костюмы для фильма. Стас из мира моды, и он хорошо знает, как индустрия адаптирует под себя любые смыслы и может на этом зарабатывать.

Герои видео существуют в вымышленном приложении, в котором они рассказывают о своих проблемах в формате­ переписки в мессенджере. Эти истории основаны на текстах проекта SAME. FAMILY — ресурса, где публикуются анонимные истории людей, которые пережили тяжёлый кризис, но справились. Язык этих историй органично подходил подросткам, о которых я хотела рассказать историю.

Мои интервью, собранные во время подготовки к съёмкам, сформировали эстетику и структуру «Maybe Therapy?». В этот фантазийный мир терапии мне совершенно не хотелось вводить тех подростков, которые действительно пережили травму: для них опыт съёмки в таком проекте мог тоже стать травматичным. Им пришлось бы публично признаться в своих проблемах, и тогда бы проект ушёл в область социальных исследований. Передо мной стояла задача придумать мир «Maybe Therapy?», основанный на реальных историях, а не создать документальный образ.

В фильме подростки собирают, а потом разрушают мандалу из таблеток. Это «цветок жизни» — символ гармонии жизни. Подобная практика известна по буддийским и индуистским религиозным ритуалам. Монахи обычно составляют мандалу из цветного песка, затем её разрушают и смывают в ближайшем водоёме. Это интерпретация становления и разрушения всего, что есть в нашем мире.

До «Maybe Therapy?» я проводила перформансы, во время которых сама собирала мандалу из таблеток. Каждый раз возникали новые образы: белых кружев или восточного ковра с разными узорами. Первый раз я проводила перформанс в Париже в Cité internationale des arts, потом в клубе коллекционеров Cosmoscow. В третий раз я собирала мандалу с ребятами на видео — и только в этом случае процесс был реальным повторением аутентичного ритуала. Интересный случай был на Cosmoscow: ко мне подошла девушка, которая стала мне помогать. Потом к ней присоединилась ещё одна. Они стали рассказывать мне о своих проблемах и насколько для них тема психического здоровья актуальна. Я наблюдала за тем, что людям необходимо делиться своим опытом переживания депрессии даже с незнакомым человеком. О психологических проблемах писали весь XX век, сейчас эта тема растворилась в массовой культуре. В современном искусстве с этой темой работает художник Дэмиен Хёрст: его работа «Весенняя колыбельная» сделана из таблеток снотворного. Он же открыл ресторан «Pharmacy-2», стилизованный под аптеку.

Я пришла к терапевту сообщить, что хочу отказаться от его услуг, а он мне ответил, что тоже решил бросить практику, чтобы заняться велотуризмом, и сегодня его последний рабочий день

Всем хочется услышать, что я сама пережила какую‑то страшную травму, но это не так. У меня было четыре сеанса психотерапии несколько лет назад, но этот опыт был, скорее, забавным. Тогда я думала, что мне диагностируют депрессию и выпишут рецепт, но в процессе работы с психотерапевтом я быстро поняла корень своих проблем и начала решать их: например, мне не хватало поддержки, и я просто начала её просить у близких. Это помогло. На последнем сеансе я сказала, что хочу отказаться от терапии, а мой психотерапевт поделился новостью, что он тоже решил бросить практику и заняться велотуризмом. И это был его последний рабочий день. Я справилась со своими проблемами за четыре сеанса, но я знаю много других историй, и нескольким друзьям я рекомендовала обращаться к профессионалам.

Я начала заниматься темой антидепрессантов не сразу. Первый раз на эту тему натолкнуло обсуждение внутри мастерской видеоарта в Школе Родченко. Затем я стала наблюдать, что на вечеринках художников стали часто обсуждать, кто и какие пьёт антидепрессанты, — и это был момент озарения. Раньше с похожими интонациями разговаривали о книгах и любимых сериалах, а сейчас о том, от каких препаратов какой эффект. И если раньше был культ страдания, то сейчас появился культ счастья и нормальности.

Проект «Maybe Therapy?» был задуман задолго до пандемии, но когда во время карантина у многих обострились психологические проблемы, я сделала маску из таблеток, которые из белого кружева превратились в средство защиты. То, что тема фильма оказалась актуальной в период ковида, — это случайность. Сейчас говорят, что медицина — религия нашего времени, но об этом писал Эрих Фромм ещё в 1960‑е. Идеи Фромма нашли отклик в моём фильме, поэтому в работе оказалось много религиозного подтекста. От таблеток ждут чуда, и поэтому в моём фантастическом мире появляется чудесная таблетка. Она приходит к людям, и герои готовятся к волшебному исцелению — к такому же, которого мы ждём и от религии.

На вечеринке художников все обсуждали, какие таблетки пьют. Раньше с похожими интонациями разговаривали о книгах и любимых сериалах, а сейчас о том, от каких препаратов какой эффект

Чего‑то подобного мы ждём от искусства, но последнее время это чувство стало для меня недоступным. Искусство не даёт мне любви. Когда я начинала заниматься искусством, мне казалось, что оно подразумевает любовь как в широком смысле, так и любовь к другим художникам, их проектам, радость от появления новых работ у твоих друзей и коллег. Мне казалось, что люди искусства обладают огромным запасом энергии и чувств. Я этого не получила. Я прекрасно помню, как менялось моё отношение к искусству, каким оно было во время обучения в Школе Родченко и какое оно сейчас. Когда я прихожу в музеи, я чувствую стену, которую мой опыт построил передо мной, и не чувствую того, что хотела бы, — энергии, восхищения, радости. Конечно, есть произведения и люди, которые меня вдохновляют, но это не отменяет того, что в нынешнем искусстве нет любви. Возможно, для меня это период взросления, когда рушится идеалистическая картина мира и я узнаю, какой мир на самом деле. И от этого мне становится страшно.

Если же говорить о страхе как о противоположности свободе, я бы сказала, что быть современным художником в России — это уже акт свободы. Тебя никто не признаёт и тебя не существует для общества. Для большинства, если ты не умеешь рисовать — ты и не художник вовсе. В этой ситуации продолжать заниматься искусством — это уже акт мужества и преодоления страха. Отсутствие финансовых ресурсов, внимания и признания зрителя, социальная и политическая несвобода — всё это создаёт депрессивную атмосферу в художественной среде. Мы берём на себя смелость называться художниками, а весь мир ополчается против нас. Однако, помимо общего чувства несвободы, есть давление со стороны медиа и сообществ, которые диктуют правила, основанные на принципах новой этики. Ты не можешь вступать в дискуссии, потому что тебя в любой момент могут «отменить» i . Быть бесстрашным тяжело.

Но в моменты работы над проектами, когда ты занимаешься искусством, ты думаешь только о своей идее и том образе, который создаёшь. Страхов извне просто не существует, ты сосредоточен на конкретных вещах: кастинг, съёмка, монтаж. Любой новый проект — это преодоление собственных страхов, вызов самому себе, это путь самурая. Поэтому я часто себе говорю: «Альбина, ты должна стать бесстрашной, стать самураем».