Лев Каплан: «Я иллюстрирую книгу не для детей, а для себя»
Оказывается, в профессиональном сообществе до сих пор бушуют баталии — должен ли книжный график буквально следовать тексту или имеет право наплевать на сюжет и создавать собственное высказывание? Зато в этой области работают художники, которым жизненно необходимо как‑то оформить свои отношения с текстом, и другие, которые при помощи текста оформляют свои отношения с миром
Тавтологическая иллюстрация скучна. Конечно, я должен придерживаться сюжетной канвы текста, но книги пишут, чтобы их интерпретировали. И при помощи изображения я их как раз переосмысливаю и дополняю. Например, вы читаете: «Д'Артаньян проткнул его шпагой», смотрите иллюстрацию и начинаете считать: Д’Артаньян один — есть; шпага одна — есть; гвардеец один тоже есть. Возникает вопрос, зачем вообще изображать здесь Д’Артаньяна, который и так был на пяти предыдущих картинках? Вместо этого можно передать атмосферу самого убийства, показать мостовую, кровь и тень человека со шпагой. Сразу возникают другие уровни восприятия текста.
Когда вышли мои «Бременские музыканты», родители начали меня рвать на куски: нашим детям пытаются «втюхать» западный сюрреализм, почему трубы растут на деревьях, а дома состоят из скрипок. Дескать, я пытаюсь подменить отсутствие таланта европейскими фокусами
Ещё интереснее показать контекст того времени, о котором повествует книга. Если это «Сказки братьев Гримм» — то средневековые костюмы и быт, о котором нет ни слова в тексте. Например, для изображения кухарки, которая убегает из кухни, я собрал огромное количество информации: как была устроена немецкая кухня в это время, как регулировали температуру огня, как разделывали мясо, не ножами — их не использовали, — а топорами. Для «Вильгельма Телля» нашёл изображения старинных арбалетов. Надеюсь, что, воспроизводя их, я побуждаю и ребёнка что‑то искать и узнавать. Например, в знаменитой сцене, где герой стрелой сбивает яблоко с головы сына, у меня присутствуют герой, ребёнок и яблоко, но все они стоят на огромном арбалете, а за мальчиком, опираясь на лук арбалета, притаилась смерть. Присутствие смерти как персоны целиком меняет семантику изображения. За стрелком толпится свита короля, обсуждая исход дела, а рядом с ними молящийся священник, который визуально противостоит смерти. Именно таким образом я раскручиваю собственную интерпретацию.
Все эти подтексты, конечно, не сможет считать ребёнок. Но я иллюстрирую книгу не для детей, а для себя. И за это меня иногда осуждают, причём преимущественно российские читатели. Когда вышли мои «Бременские музыканты», родители начали меня рвать на куски: нашим детям пытаются «втюхать» западный сюрреализм, почему трубы растут на деревьях, а дома состоят из скрипок. Дескать, я пытаюсь подменить отсутствие таланта европейскими фокусами, детям такое показывать нельзя. Тем не менее все свои картинки я создаю такими, какие нужны именно мне. И если такой подход не нравится читателям, то существует очень простой способ наказать меня — не покупать книгу!
Я не торгуюсь с издательствами. Я приношу картинки и не буду их менять по прихоти кого бы то ни было. Не соглашаются публиковать — разворачиваюсь и ухожу
Лишь работая для себя, можно создать что‑то стоящее. Как только начинаются рассуждения о целевых группах, о том, что кому нужно прививать, как работать, чтобы понравилось детям, — иллюстрации приходит конец. Книги сразу заполняются сладенькими кроликами и ёжиками а-ля Дисней. На самом деле художник должен кайфовать над картинкой, если это получается — результат будет отличным. Ещё я очень люблю то, что называется дрожанием карандаша, и ценю ошибки. Даже слушаю почти что исключительно винил, доверяя теории, что внутренняя сторона дорожки, по которой движется игла патефона, короче внешней, она и создаёт некоторую неправильность, неровность звучания и делает его совершенно фантастическим. Говорят, что звукорежиссёры даже специально внедряют шероховатости в цифровую запись, чтобы добиться эффекта живого исполнения. По этим же соображениям мне важно ощущение живого процесса в рисовании, в нём есть что‑то от секса, и в том, что касается удовольствия от процесса, и в том, что в обоих случаях всё должно происходить по любви.
Поэтому я не торгуюсь с издательствами. Возможно, мне это удаётся потому, что живу я не в России. Я приношу картинки и не буду их менять по прихоти кого бы то ни было. Акварели вообще очень сложно менять. Единственный случай, когда я иду навстречу клиенту, — обложка, потому что это момент коммерческий, она обязана продавать издание. Поэтому мы обсуждаем эскиз с заказчиком. В остальном — не соглашаются публиковать, разворачиваюсь и ухожу.
Так сотрудничать мне удавалось и с европейскими, и с московскими издательствами, так что о своём опыте работы с российскими институциями не могу сказать ни одного худого слова. От коллег, правда, слышал, что бывает по‑разному. Может, мне просто повезло. Может быть, это потому что я зарабатываю на хлеб совсем не иллюстрированием. Основной мой доход приносит работа креативным директором в рекламном агентстве. Она позволяет мне быть идеалистом и перфекционистом в той сфере, которую считаю своим настоящим призванием.
В Германии взрослой иллюстрации не существует вообще. Россия, по‑моему, одна из немногих стран, где сохранилась иллюстрация для взрослой аудитории. В Европе для тех, кто вырос, существует обложка. Даже подростковая литература издаётся без картинок
Дело в том, что книжной иллюстрацией в сегодняшнем мире практически невозможно прокормиться. Работа над каждой книгой занимает год, если забросить агентство и всё время посвящать только ей — полгода. Для того чтобы полгода содержать на эти деньги семью, гонорар должен быть очень высоким, а все издательства сейчас в первую очередь пытаются выжить, рынок бумажных изданий сокращается — и в России, и в мире. В этом смысле проблемы общие. Разница в других аспектах. Например, все местные иллюстраторы работают на базисе royalty: художнику платят десять-пятнадцать процентов от нетто-продаж, а перед началом работы — аванс, который потом вычитают из итогового гонорара. Если книга приобретает коммерческий успех, такой же процент выплачивается с каждого переиздания и лицензий в другие страны. В России такая система почти не используется, автор рисунков продаёт права на них на пять лет за фиксированную сумму. Даже если за это время издательство продаёт не пять, а пятьсот тысяч экземпляров книги, иллюстратор, будучи главным виновником такого торжества, всё равно от этого не получает ничего.
Что касается содержания изображений, то в Германии взрослой иллюстрации не существует вообще. Россия, по‑моему, одна из немногих стран, где сохранилась иллюстрация для взрослой аудитории. В Европе для тех, кто вырос, существует обложка. Даже подростковая литература издаётся без картинок. Кроме того, в Европе гораздо сильнее поиск новых форм, в России книжная иллюстрация более консервативна, хотя я не уверен, что это так уж плохо. Она всегда была более реалистичной и серьёзной, чем европейская, и, возможно, не стоит разрушать эту традицию. Испанцы тоже предпочитают реализм. Итальянцы, наоборот, любят ломать форму и уходить в абстракцию. А вот в Германии история более сложная: при нацистском режиме в изобразительном искусстве насильственно насаждался особый реализм Третьего рейха, и как только режим сменился, реалистическое искусство, оказавшись «наследием гитлеризма», стало повсеместно презираемым. Ещё в 1990‑е, когда я переехал сюда, мои фигуративные и реалистические рисунки никто не хотел брать. Только сейчас стало проще.
В остальном пробиться в этой среде художнику из Советского Союза оказалось не так сложно. Я не заканчивал ни литературного, ни даже художественного вуза, по образованию — архитектор, и, приехав в Германию, работал первоначально по специальности. Свою отчуждённость я чувствовал настолько, насколько плохо понимал язык. Как только я освоил немецкий, то перестал быть чужим. И с иллюстрацией получилось почти случайно, на одной из моих выставок ко мне подошёл знакомый, предложив книжный проект, дескать, мои рисунки очень иллюстративны. Мне ужасно понравилось это занятие, я стал собирать детские книги, потом пошёл в то же издательство, обил пороги и начал ждать. Через год позвонил сам. Мне почему‑то очень обрадовались: как хорошо, что вы позвонили, давайте работать. Так всё и завертелось.