2000-е

,

2010-е

,

Монологи художников

,

Книжная иллюстрация

Леонид Тишков: «Здесь начинается разговор о книге художника»

Оказывается, в профессиональном сообществе до сих пор бушуют баталии — должен ли книжный график буквально следовать тексту или имеет право наплевать на сюжет и создавать собственное высказывание? Зато в этой области работают художники, которым жизненно необходимо как‑то оформить свои отношения с текстом, и другие, которые при помощи текста оформляют свои отношения с миром

№ 1 (592) / 2015

Леонид Тишков

Московский художник, писатель и иллюстратор

Леонид Тишков. Лист из альбома «Люди моей деревни», 1989
Бумага, акварель, тушь

Хорхе Луис Борхес когда‑то написал, что мир обернулся книгой. Идея мироздания, представленного вселенским текстом, — главная в творчестве писателя. Вся его работа библиотекарем, все его философские эссе построены на чтении и осмыслении книг. И для меня мир вокруг меня — бесконечная книга. Поэтому такие трагедии, как пожар в библиотеке, воспринимаются мной как гибель мира. Сухая статистика, согласно которой сгорели полтора миллиона книг и ещё половина погибли под водой, говорит на самом деле о невосполнимых корпускулах Вселенной. Как будто в цифровом изображении выбиты пиксели, и ты уже никогда не сможешь увидеть этот мир цельным. Каждая книга — это такой фрагмент. Глупцы говорят, что всё можно прочитать в интернете, и даже не понимают, что оцифровано меньше половины процента книжной культуры. Всё главное, что накоплено нами за века, содержится в библиотеках.

Визуальная культура состоит из двух компонентов: то, что мы видим, и то, что читаем в изображении. Поэтому всё, что нас окружает, — это книги. Даже наша жизнь — это континуум, и он сродни перелистыванию страниц. Лучший способ выразить течение времени — это книга. Для меня книга — универсальный ключ к мирозданию, а не только способ рассказать о том, что чувствую и переживаю, сочиняя фантастические истории, в которых я объясняю своё существование в этой реальности.

Леонид Тишков. Лист из альбома «Протодаблоиды», 1997
Бумага, акварель, тушь

Кроме того, книга обладает предметными свойствами, она — объект, вещь. И здесь начинается разговор о книге художника. В ней всё важно: и вдавленность литеры в бумагу, сама бумага, обрез, иллюстрация, формат, шелест страниц и тяжесть блока. Мне кажется, в ближайшее время должен наступить расцвет книги художника, потому что массовая литература уходит в «цифру», а люди по‑прежнему нуждаются в тактильном общении с текстом. Такое общение может дать малотиражное издание, которое сохраняет приметы объектности и от которого мы можем получить эстетическое переживание.

Слово и картинка связаны там так тесно, что переплетаются и становятся неделимы. Эта связка оправданна содержательно, поскольку даблоиды — это клише сознания, и книги как порождения нашего сознания тоже, получается, даблоиды

Когда я начинал заниматься книгой художника, то шёл от идеи обычной книги, где мог бы рассказывать свои собственные истории или структурировать будущую выставку. Сначала это был блокнот, потом альбом, потом книжка. Во времена перестройки как раз появились маленькие коммерческие типографии, где можно было за свои деньги напечатать небольшой тираж. Я даже оформил свою деятельность как издательство и назвал его «Даблус» — по имени моего мифологического персонажа, из которого родились даблоиды. Альбом, где рассказывается, как это произошло, и был первым, где я соединил изображение и текст в одну картинку. Сейчас его можно посмотреть в Третьяковской галерее, в коллекции отдела графики. Слово и картинка связаны там так тесно, что переплетаются и становятся неделимы. Эта связка оправданна содержательно, поскольку даблоиды — это клише сознания, и книги как порождения нашего сознания тоже, получается, даблоиды. Отсюда тексты, которые оформляются как изображения. После появления таких альбомов и книг меня даже начали приглашать на выставки визуальной поэзии, видимо, посчитав за своего.

Леонид Тишков. Титульный лист из альбома «Водолаз-маяк», 2009
Бумага, капиллярная ручка

Тогда же я издал сочинения своих коллег — Кости Звездочётова, Никиты Алексеева, Резо Габриадзе, Юлии Кисиной и других, — в их искусстве текст и картинка едины. Грузинские буквы Габриадзе напоминают стиль китайских художников-поэтов «ветра и потока». Тексты Никиты рассказывают не о том, что изображено на рисунках, и смысл оказывается не в изображении, не в слове, а где‑то за их пределами.

Между тем я занимался и обычной книжной иллюстрацией. С 1980‑х годов иллюстрировал, например, «Войну с саламандрами» Карела Чапека, «Золотого телёнка» Ильфа и Петрова, «Мы» Замятина. Вместе с моим другом Николаем Козловым, который делал макет книги Замятина, были награждены Гран-при в Лейпциге в 1989 году. Моя работа, конечно, не была буквальным воспроизведением текста, в иллюстрациях я создавал мир, параллельный тому, который описывал автор. Воображал себя героем книги, представлял, что бы этот персонаж мог нарисовать, а дальше действовал как бы от его имени. Например, изобразил в «Войне с саламандрами» подводную лодку, раскрашенную как ящерицу, которой в тексте не было, но с её помощью мне удалось воссоздать чапековскую атмосферу ужасного. Другое дело, что моя иллюстрация не столь радикальна, как например, у Анри Матисса, который проиллюстрировал Джойса, не прочитав его. Увидев греческих богов, писатель был шокирован. А Матисс, пожав плечами, сказал, что прочитал название «Улисс» — ну, и изобразил Одиссея. Литературовед Юрий Тынянов вообще говорил, что не нужно иллюстрировать литературу, а поэзию тем более, изображение разрушает зрительные образы, которые и так содержатся в тексте. Ленивый читатель, скорее всего, пойдёт за картинкой, а не будет думать сам. Я с этим согласен, но всё‑таки очень люблю иллюстрацию.

Леонид Тишков. Лист из альбома «Водолаз-маяк», 2009
Бумага, капиллярная ручка

Если художнику нужен диалог с писателем, непременная подпорка в виде текста, в чём‑то этот художник неполноценен. В европейской традиции иллюстратор вообще не считается художником. Над ним часто сидит художественный редактор и карандашиком набрасывает то, что мастер должен изобразить. Самое лучшее сочетание — когда текст и иллюстрации создаются одним человеком. Все знают книжку «Там, где живут чудовища» Мориса Сендака — это идеальный пример. Художники-рассказчики уже нашли и заняли свою нишу, и здесь не нужно далеко ходить — Илья Кабаков обладает неоспоримым талантом писателя, его альбомы — полноценная литература, так что нам есть у кого учиться. Или Павел Пепперштейн — пишет и иллюстрирует книги, которые издаются большим тиражом, но выглядят при этом как артефакт, так что, читая их, понимаешь, что это скорее арт-объект, а не литература. Так же поступали художники группы «Флюксус», экспериментируя с формой книги. Причём я не считаю, что это явление изобразительного искусства, а не литературы. Мне кажется, их нельзя разделять. Само письмо родилось как упрощение пиктограмм. Если нам кажется, что в картинке нет текста, мы ошибаемся: мы считываем её содержание, обретаем набор наших личных ассоциаций, лавину зрительных образов. Изображение и есть текст.

Поставил видеокамеру, взял альбом, ручку, оделся в бабушкин меховой жилет, траченый молью, представил себя Александром Введенским в голодном Петрограде и начал переписывать всю пьесу «Ёлка у Ивановых»

Даже картины Кандинского — текст, нерасшифрованное сообщение, возможно, на неведомом языке. Благодаря ему я сделал серию «Библиотека водолаза» — представил, что в придуманном мною мире водолазов есть книжная традиция, хотя их языка я не знаю. Названия произведений вроде известны, например «О полётах птиц», но их тексты выглядят как симуляция абстракции, т. е. текст существует в совершенно иной системе знаков. Мне хочется, чтобы созданный мною мир был полноценен — чтобы там были и скульптура, и пьесы, которые можно слушать, и вот такие тексты. В рамках моей неомифологии обязательно должны существовать книги.

Леонид Тишков. Ёлка у Ивановых, 1993
Бумага, тушь

Создавая иллюстрации к какому‑то тексту, я воспроизвожу не собственный внутренний мир, я обязан стать автором книги, превратиться в него. Например, иллюстрируя Введенского, я долго размышлял, как именно разместить текст на полосе, а потом решил написать его заново — от руки. Поставил видеокамеру, взял альбом, ручку, оделся в бабушкин меховой жилет, траченый молью, представил себя Александром Введенским в голодном Петрограде и начал переписывать всю пьесу «Ёлка у Ивановых». Я писал её и проговаривал вслух, а в такие моменты наступает полное выпадение из реальности, ты уходишь в текст целиком и становишься его автором. Для меня очень важны эти переживания. Мне важно быть Велимиром Хлебниковым, когда я переписываю его стихи для альбома «Ладомир». Здесь есть отсылка к советскому времени, когда купить его сочинения было невозможно и я копировал стихи в тетрадку в библиотеке, попутно дорисовывая что‑то своё, и эта переписка очень роднила с поэтом. Мне очень важно стать Верой Игнатьевной Мухиной, когда в альбоме «Водолаз-маяк» я рассказываю о задуманном ею сорокаметровом маяке в Балаклаве и что из этого вышло. От её проекта сохранилось только два письма, но перевоплощаясь в скульптора, я вступаю с ней в диалог и могу узнать больше. Мне кажется, что художник может разговаривать не только со своими современниками, его собеседники — все художники и писатели мира, вне зависимости от ограничений века и пространства. Этому я научился у Уильяма Блейка, которого считаю святым покровителем всех, кто делает книги художника. Он был визионером и говорил, что может беседовать с Платоном, Джоном Мильтоном или Торквато Тассо. Когда ты вступаешь в подобный диалог, особенно с русским авангардом, переживаешь невероятное вдохновение.