Кавказ, естественно, суперсложный регион: здесь огромное число нюансов, не характерных для остальной территории России. Их нужно учитывать в работе. Везде есть свои особенности, чувствительные точки, и в Твери, и в Ханты-Мансийске, но на Кавказе их узор особенно ярок. На его фоне далеко не каждое произведение будет принято и прочитано так, как задумал автор. С «Аланикой» я сотрудничаю с 2008 года и примерно представляю, как выглядят грабли, на которые можно наступить, не учитывая местного контекста.

Самоописание на Северном Кавказе зачастую строится вокруг нескольких ключевых событий, создающих рамку для всего остального: это некая совокупная древность от палеолита до 18 века, Кавказская война, Гражданская война, Великая Отечественная война и наше время. В эту сетку многие персонажи, и прошлого, и наших дней, не очень вписываются. Есть фигуры, которые не особенно ярко проявили себя в военных действиях, зато что-то важное делали в мирное время, последствия их деятельности ощущаются до сих пор, при этом она не осмыслена и не отражена в музеях. Мне хотелось с этим поработать.

У многих небольших музеев есть проблема посещаемости: местные жители не понимают, зачем туда идти второй раз, поскольку в них редко или вообще никогда не происходит смена экспозиции. Для Кавказа это так же характерно. Например, музей Аграрного университета во Владикавказе — жемчужина, коробочка с сокровищами, — оказался на многие годы вне маршрутов горожан и туристов. Это второй пункт, с которым мне хотелось что-то сделать.

Современный Кавказ — точно не то место, где можно развернуть большое авторское высказывание, пусть даже глубокое и ироничное, но не обращенное к локальному сообществу и его пониманию собственного места, значимости и истории. Здесь множество сюжетов, которые либо забыты, либо мифологизированы. Казалось бы: идеальное место для ресерча. Но едва ли результаты этих исследований стоит представлять на Кавказе: не все готовы отказаться от представлений, которые передавались от отца к сыну, от учителя к ученику, от соседа к соседу: люди отнесутся к этому как к вторжению в их личное пространство, будут сопротивляться новому знанию (на что, кстати, имеют полное право). Однако, можно попытаться немножечко начать менять информационное поле там где это нужно и уместно. Вот это и была задача максимум, которую я ставил себе в работе над фестивалем.

Я рад, что в фестивале приняли участие кавказские художники, — это классно, и надеюсь, со временем их станет больше. Ведь когда в событии задействованы местные авторы, и посещаемость, и медийный эффект гораздо выше. Современное российское искусство уже давно институционально перестало быть столичной интеллектуальной игрой, но локальные культурные сообщества пока еще вовлечены в него недостаточно. Однако это сложная задача для организаторов: во-первых, художников нужно найти и убедить, создать для них гостеприимную и комфортную организационную форму, а во-вторых, — выстроить работу так, чтобы они оказались на равных с теми, кто приехал. Здесь не место для тьюторских амбиций и какой-либо пропедевтики.

Кроме того, сегодняшний запрос по отношению к современному искусству, скажем так, противоречив. Роль современного художника сейчас непонятна. Зато ясно, что институции, которые пришли к нам из 2010-х, плохо сцепляются с нынешним временем, резко меняют курс, то вписываясь, но не вписываясь в повороты. Сейчас идёт мощнейшая перестройка и переналадка этой системы. Поэтому я решил выбрать осторожную тактику, попробовать дать возможность пожить вместе художникам и музеям.

У нас есть два таких персонажа. Первый — поэт Арби Мамкаев. Его сын Эдуард открыл музей, посвященный отцу, в селе Надтеречное в Чечне. Эдуард не музеолог, он не ориентировался на международные стандарты, а создавал своего рода идеальный мемориал. Арби прожил всего сорок лет, из них девять он провёл на Колыме. Об этом периоде мы знаем только из его писем домой, да и тех было немного. Но как сохранить память о человеке, после которого осталось так мало? За что зацепиться? Эдуард сконструировал целую сагу про чеченский народ, про свое село и про отца. У него появился собственный мир, состоящий из невероятных поэтических историй и эпических, как у Гомера, сюжетов. Эдуард проводит экскурсии, которые можно считать перформансами, где экспозиция выступает реквизитом. Он берет в руки скатерть — и получасовой рассказ о ней начинается с Александра Третьего, а заканчивается какой-нибудь душераздирающей историей из жизни переселенцев в Магадане. Потом он показывает часы или старый кувшин, и зрители видят настоящий мини-спектакль. Верификация этих рассказов ничего не даст: это огромное литературное произведение, своего рода дневник чеченского народа, написанный от третьего лица его одарённым представителем, писателем Эдуардом Мамакаевым. Слава богу, мы сумели сняли на видео значительную часть этого эпоса. Разумеется, не у каждого посетителя есть девять часов на прослушивание этого «Кольца Нибелунгов», его мощь такова, что ты оказываешься внутри сказания и выходишь из него, действительно, как с оперы Вагнера. И масштабы описываемых событий сопоставимы по трагизму. Но что делать зрителю, который придёт в музей, а Эдуард вдруг в отъезде или болеет? С тем же успехом, мы можем вынуть из этого повествования фигуру самого Арби. Можно попытаться сделать что-то вроде визуального адаптера, который бы мог соединить зрителя с поэтом. И по-моему, у художницы Юли Павловой такой адаптер получился. Она сделала фотокнигу художника, которую потом представит на «Винзаводе». Через неё будет происходить знакомство широкой аудитории с Арби Мамакаевым, и в этом смысле мы свою работу выполнили.

Второй персонаж — это Блашка Гуржибеков, первый поэт, писавший на дигорском диалекте осетинского языка. Для приезжих Гуржибеков — это поэт, который был ещё и военным и погиб в Русско-японской войне. А для многих представителей местного комьюнити, он военный, который также писал стихи. Эта разница в фокусе довольно драматична, она может раскрыть и историю места, и мироощущение самого Блашка, и его соседей, прошлых и нынешних. Музей Гуржибекова совсем новый, в нём пока нет вещей, принадлежащих Блашку. Вся экспозиция сложена из предметов, которые принесли туда люди, считая, что им место в музее, потому что эти вещи красивые или старые. Для них фигура Блашка принадлежит старине, он один из коллективных предков. Возможно, для комьюнити этот музей более важен и понятен, но нужен и внешний зритель — для него придется придумывать событийную программу, к чему музей, кажется, пока не приступал. Нужен следующий ход, дальнейшее движение вглубь материала, следующее за созданием места-мемориала, напоминания, что вот был такой Блашка Гуржибеков.

Неплохо было бы хотя бы издать книжку. При жизни Блашка более-менее издавался, но в советское время это стало невозможно, поскольку он был белым офицером, и после смерти его архив был потерян. А после не было денег.

В этом музее у нас два проекта. Первым — мы хотели показать важность утраты: погиб не просто офицер и сын осетинского народа — с ним погиб дигорский язык, точнее, возможность литературного развития для этого языка. Повседневная речь жива, а вот поэтическая традиция в каком-то смысле умерла вместе с Гуржибековым. Я не знаю, что сейчас происходит с литературой на дигорском языке: возможно, там есть и рэп, и стендап, и проза и социальная литература, но у неё нет такого мощного предка, каким мог бы быть Блашка.

А второй проект подготовили как раз местные, владикавказские ребята из архитектурного бюро «OBJECT». Они придумали альтернативную историю о том, как бы развивалась дигорская литература, если был Блашка не погиб в 1905 году. Вообще «OBJECT» продемонстрировали очень современное и концептуальное мышление — дай бог многим другим! Они лучше всех знают местный контекст, и поэтому их высказывание ощущается наиболее точным. С помощью филологов и нейросетей они создали несколько новых стихотворений Блашка, которые тот бы мог написать, если бы не погиб. И эта спекулятивная история уводит нас от дигорского Пушкина к дигорскому Хлебникову: Блашка экспериментировал с языком, создавал новые слова и грамматические конструкции. Кажется, что посредством этого проекта можно по-новому выстроить коллективную память, заполучить дигорским литераторам предка — это работает мобилизующе и вдохновляюще, может дать дигорской литературе серьёзный импульс.

Оба писателя, осетинский и чеченский, в этой оптике перестают быть запаяны в янтарь своего времени, они становятся важными и актуальными, уважаемыми, но без дистанции, первопроходцами, которые подходят, хлопают по плечу и говорят: «Ты сможешь».

К моему великому сожалению, система участия в фестивале выстроена так, что художникам, которые получили традиционное образование в консервативных учебных заведениях Кавказа, с ней сложно. Опенколл — это даже для меня звучит жутко… Для местных художников мог бы сработать более инклюзивный формат. Но над ним нужно отдельно сидеть и думать — тут нет готового ответа и однозначно работающего сценария. В этом году у нас было только бюро «OBJECT», но их проект прямо очень-очень хороший. Он показывает, насколько мощная синергия рождается при совмещении взглядов изнутри и снаружи, тогда смыслы легче считываются местными жителями, и это даёт хороший медийный эффект.

В фестивале мое участие имело форму иного типа кураторства, чем тот, которым я занимаюсь обычно. Обычно я более плотно работаю с художником, с пространством, участвую в монтаже, в создании визуальной составляющей экспозиции, думаю, как месседж автора донести до зрителя. Здесь же я сразу понял, что возможности работать привычным образом у меня не будет. Я даже не со всеми художниками смог встретиться вживую, со многими работал впервые: поговорил по телефону или по зуму, но это совсем не та химия. Лучше когда куратор и автор вместе обсуждают искусство, вместе проходят по экспозиционному пространству, но в этот раз пришлось работать иначе. Поэтому степень моего вмешательства была ниже, а степень моего доверия художникам, ходу вещей и modus operandi «Аланики» была значительно выше, чем я обычно допускаю в своих проектах. Будь у меня хоть малейшая склонность к неврозу, я бы уже наверное, весь чесался. Слава богу, у меня её нет. Поэтому я осознал, что моя функция, как у Папы Римского, — выйти на балкон и помахать рукой собравшимся, сказать в нужный момент нужные, ободряющие и поддерживающие слова. С другой стороны, на последнем этапе, уже перед тем как зрители войдут в зал, я могу сделать пару эффектных экспозиционных мазков, но они сыграют роль полироли на мебели: предметы будут блестеть, но их суть не поменяется. Тем не менее, хотя моя роль была не такой как обычно, у меня не сложилось ощущения, что какой-то из проектов провалился, что музей его сожрал или автор не дотянул. Все хорошо работает. Удивительно и пугающе: оказывается, можно потратить намного меньше калорий и получить в целом неплохой результат.

Учитывая опыт прошлого фестиваля, я ожидал, что недовольных будет много, внутренне к этому готовился, искал правильную интонацию, как говорить с такими зрителями, аргументы, которые не будут выглядеть как попытка унизить и дискредитировать оппонента. Однако весь этот арсенал совершенно не пригодился!

Для Кати Исаевой Зоологический музей выступает в роли её медиума. Мой коварный план состоял в том, чтобы их соединить, поскольку музей как будто для неё создан. В отличие от столичных институций, свобода в региональном музее, гораздо выше. Никто не будет хвататься за сердце и кричать, что эти экспонаты двести лет стоят на этом месте, и никто не смеет их трогать. Художнику здесь работать проще. Тем не менее, Катя всегда очень тактично действует по отношению к пространству, её интересует система научного знания, она погружается в эстетику и содержание этикетки, в историю классификации и мемориализации всех этих птичек, зверушек, пауков. При этом её работа выглядит как ряд очень небольших и деликатных вкраплений в экспозицию, которые тонко меняют зрительское восприятие. Посетители вглядываются в витрины в поисках пасхалок от Кати, выдвигают ящики — а там лежат яркие пластиковые глаза, которые вставляют чучелам. Или на ящике, где написано «тушки», обнаруживаются фотографии птичьих чучелок. Всё это, действительно, остроумно и предназначено для внимательного просмотра, а не для быстрого пробега по залам. В этом смысле Катя, конечно, суперпрофессионал своего дела.

Однако у нас есть еще вторая Катя — Ковалева, которая поработала в Махачкале. Ей достался не менее специфичный музей — истории рыбной промышленности Республики Дагестан. Это очень странное место и странное здание. Чтобы туда попасть, нужно перейти железную дорогу, долго шагать в сторону моря вдоль покосившихся заборов и разрушенной рыбной фабрики, мимо скелетов брошенных автомобилей. И когда вы уже думаете, что дальше ничего нет, то вдруг оказываетесь в музее рыбной промышленности, который открылся после распада СССР, но очень скоро погрузился в глубокий институциональный и финансовый обморок. Тем не менее выжил. Экспозиция рассказывает про людей труда, про индустрию, про ударников и про директора завода, чей кабинет сохранён. Однако с закрытием рыбного комбината, музей лишился крови и ресурсов. И только упорство директора, которая всеми силами боролась за музей, протапливала помещения, спасала их от набегов всяких персонажей, которые пытались отщипнуть эту землю на берегу моря, музей просуществовал до наших дней. Тем не менее экспозиция пришла в состоянии мумии, у которой отнюдь не бережно вскрыли саркофаг. И туда пришла Катя Ковалёва, взяла себе уголок, поработала с экспонатами. Люди, которые посещали музей раньше и которые сейчас присутствовали на открытии, сказали, что с одной стороны, ничего не поменялось, а с другой — музей зажил и задышал. Основным привнесенным экспозиционным модулем стали блестящие силуэты кильки, вырезанные лазером из оцинкованного железа. Они поплыли по всей экспозиции и за ее пределы. У меня не возникает сомнений, что Катя здесь выступает именно в качестве художника, а не куратора или экспозиционера. Проект я считаю очень удачным с нескольких точек зрения: помимо самого художественного высказывания, «Аланика» поменяла информационное поле вокруг музея. Он получил ту самую долгосрочную поддержку и гарантии от города, то есть то, чего добивалась директор все эти годы. И оцените драматизм событий: именно в день открытия она трагически скончалась. Состоялась передача эстафеты, от которой у меня мурашки по коже.

Нет, это симбиоз, когда музей и художник вместе проживают некоторое количество времени. Связывая свои судьбы, объединяя свои ресурсы и информационные поля, они создают новый биотоп, новую смысловую конструкцию. Ни в коем случае никаких интервенций в 2024 году! Мне кажется, что уже было достаточно интервенций в нашем культурном пространстве, а Кавказ — вовсе не та территория, где стоит хоть какие-то милитантные термины употреблять. И уж тем более вести себя таким образом. Все-таки интервенция предполагает крепкую структуру, куда врывается молодой, дерзкий и современный и выступает спарринг-партнёром для музея. А здесь музеи не снедаемы демиургическими амбициями. Это не пространство, куда можно врываться. Поэтому художник подходит к музею, обнимает его за плечи и согревает своим теплом. Говорит ему ему: you’re not alone, то, что ты делаешь, — это значимо, можно делать ещё вот так, давай попробуем вместе, ты теперь на большой культурной карте, ты достойный, ты любимый. Вот эти терапевтические и на самом деле очень важные для комьюнити вещи мы и пытались сделать.

17 Международный фестиваль современного искусства «Аланика»
Малые музеи горных и предгорных территорий Осетии, Дагестана, Карачаево-Черкессии, Кабардино-Балкарии и Чечни