Нью-Йорк и Минск для меня — воображаемые близнецы. Конечно, дело здесь в моей собственной биографии: уже пять лет я белорус в Нью-Йорке. Именно из точки двойной идентичности я наблюдала, как травмы моих городов влияют на повседневные практики и ритуалы творческих людей.

Это не полноформатное исследование, а личное эссе обо мне и моих друзьях в городе, где страшно. Так вышло, что мои друзья — художники, а мои города — это Нью-Йорк, прошедший через опыт пандемической катастрофы, и Минск, переживающий волну репрессий и пыток, сравнимую для меня разве что со Второй мировой или со сталинским террором.

Нью-Йорк — 2020

До 2020‑го я не думала о страхе. Я классический невротик с лёгким тревожным расстройством: пережёвываю валкой мысленной коровой жвачку грядущих катастроф и пишу тексты о женщинах внутри кошмара. Однако в 2020‑м моё тревожное расстройство ушло, как не бывало: будто та же корова языком слизнула. Всё, чего я боялась, уже произошло. И что теперь с этим делать? Чего же мне ещё бояться?

Страх — это переживание неслучившегося, но возможного; одна из форм коммуникации с будущим. Когда Нью-Йорк поставили на паузу, он всё равно остался собой, таким же неспящим городом, но уже по другой причине: заснуть не получалось, потому что за окнами выли апокалиптические сирены, развозящие задыхающихся людей по переполненным больницам. В Нью-Йоркскую бухту приплыл легендарный больничный корабль, его в слезах встречала, будто воскресший «Титаник», перепуганная и счастливая толпа. Выставочный центр превратили в полевой госпиталь, так в итоге и оставшийся выставкой о страшном будущем: ковидарий не пригодился, справились сами.

«Мы можем видеть будущее»

Моя подруга, художница Люба Дрозд, собирающая свои тонкие, точные, изящные инсталляции из струн, камней, теней, поверхностей разной отражательной способности и маленьких роботов из микроконтроллеров Arduino, тоже не могла ни спать, ни работать. Причём ещё с тех пор, когда всё только начиналось в Италии: «Я поняла, что не читаю новости, а вижу будущее, — сказала она мне, — Нью-Йорк пока находится в прошлом, но у нас тоже так будет. Получается, мы можем видеть будущее. Эта мысль оказалась очень страшной».

Когда холлы Нью-Йоркских больниц оказались переполнены больными, Люба несколько дней лежала в ужасе и апатии, прислушиваясь к своему самочувствию: всю неделю до локдауна она монтировала свою выставку в музее Бард-колледжа, где как раз обнаружили ковид. В какой‑то момент она поняла: чтобы не умереть от страха, надо срочно что‑то сделать. Но как создавать искусство во время катастрофы? Части своих инсталляций Люба печатает на 3D-принтерах. Она вспомнила, что итальянские медики переживали, что им не хватает оборудования — специальных насадок на трубки аппаратов ИВЛ. Найдя опенсорсовые чертежи насадок, Люба попробовала напечатать несколько штук — и тут же поняла, что не представляет, что с ними делать. В то же время журналисты постоянно писали, что докторам не хватает щитков. «Я увидела фото медсестры, её щиток доходил только до рта и был треснувший, — говорит Люба. — Я напечатала 10 первых щитков, взяв чертежи в интернет-сообществах по 3D-принтерам, и отвезла их в госпиталь Монтефьоре. Потом оказалось, что медсестра, которой я их передала, свалилась с ковидом. Я подумала, что тоже заболела, и из‑за паники неделю задыхалась и не могла говорить от кашля. Я сидела на полу и плакала, думала, что умираю. Всё это время мне приходили письма в таком духе: я беременна, мужа вызывают работать в ковидное отделение, мы заплатим любые деньги, я слышала, что вы делаете щитки». Люба поняла, что сходит с ума от чувства вины, когда сидит дома и ничего не делает, пока врачи находятся в опасности. С этого момента она стала работать практически круглосуточно, с небольшими перерывами на сон под ритмичный рейверский стрекот принтеров — это был её способ заглушить страх и остановить панические атаки.

Машины, купленные для создания произведений искусства, во время катастрофы начали производить простые объекты, спаса­ющие жизни. Люба написала об этом в сообщество художников MFA-программы, где училась, — ей собрали деньги на материалы и новые принтеры. Идея мгновенно распространилась в нью-йоркском арт-сообществе, Люба разослала десять новых принтеров другим художникам, вместе они стали печатать сотни щитков для больниц. Про Любу писали в New York Post и в The New York Times. Врачи фотографировались в её щитках и благодарили в своих соцсетях: «Ты спасаешь жизни».

Производство щитков было средством борьбы не только с вирусом, но с ужасом и паникой. Как делать искусство, когда вокруг смерть? Никак, но используя знания и материалы, необходимые для твоего искусства, можно производить что‑то, что уменьшает смерть и страх.

Рассуждая о коронавирусе, Славой Жижек предположил, что лучшим средством от страха и паники станет волонтёрство и героические практики. При этом практикующим важно не погружаться в духовные искания, но спасаться мелкими повседневными ритуалами. Неужели именно невротики спасут мир?

Когда первая волна схлынула и Нью-Йорк благополучно пережил протесты и погромы, Люба попала в больницу с аппендицитом. Видимо, это была реакция организма на переживание, что в любой момент можешь оказаться на больничной койке. Возможно, он смог выбраться из этого переживания через отторжение ненужного, необязательного органа.

Люба до сих пор с трудом выносит звуки сирен и не может обедать во внутренних помещениях ресторанов, хотя сейчас это разрешено. Вернуться к искусству она смогла только осенью, но зато: «Я села и вдруг сделала что‑то, что давно собиралась. Как будто зажили шрамы после операции, ничего больше не болело — и я поняла, что снова могу работать».

Библиотека мокрых книг

Всю весну я провела, гуляя по Бушвику — в метро тогда ездили только бездомные, некоторые умирали прямо в вагонах и продолжали кататься туда-сюда. Поэтому приходилось ходить пешком и изучать свой район. Моими повседневными невротическими ритуалами стали поиски выброшенных книг — в это время улицы Бушвика (а это район художников) оказались буквально усеяны выставленными прочь, выброшенными к чертям, изгнанными под дождь книжками. Почему люди стали выбрасывать книги? Каждый день я добавляла в свой инстаграм под тэгом Corona Library обложки произведений, ставших ненужными во время катастрофы. Я будто составляла антологию ветошного, мёртвого, ненужного искусства. Казалось, что, выбрасывая книги, люди отделяют важное от неважного, и это что‑то сообщает нам о том, что нужно оставить позади, чтобы выжить. Вот биография Яна Кёртиса (нам бы его проблемы), путеводители по Италии (уже никто никуда не поедет), самоучитель игры на гитаре (всё равно уже не выступишь в клубе), книга «Вытерпеть невыносимое: искусство потерь, горевания и грусти» (лжёт, не помогает), учебник бихевиоральной экономики (пустое, прошлое), Ада Кэлхун «Свадебные тосты, которые я никогда не произнесу» (книги, которые я никогда не прочитаю), роман-комикс «Приключения столетнего старика, который вылез в окно и исчез» (никто не доживёт до ста лет, потому что старики умирают первыми; проходя мимо дома для престарелых в Бушвике, я традиционно вижу отъезжающие от него сонмы скорых).

Я отправляю свою коллекцию разбухшей от дождевой воды литературы в местный арт-зин в качестве submission. Среди очередного развала плавающих в весенних лужах книг я нахожу фотоальбом — около сотни фотографий двух котиков, чёрненького и рыжика, сделанных на плёночную фотокамеру. Хозяйка, называющая себя «классической cat lady» — так было написано на открытке, оставленной в альбоме, — обожала своих зверей. Что с ней случилось? Почему альбом выбросили вместе с сотней книжек прямо на улицу в дождь и ветер, под трепещущие влажные ковры отцветающих розовых, как слёзы, магнолий?

Я усыновила альбом: вместо того, чтобы взять к себе реальных брошенных зверей, я приютила ненужную манифестацию любви к ним. Каждый день я вывешивала в инстаграм очередной снимок из альбома. Когда закончатся котики, отменят локдаун, — сообщила я подписчикам. Это был мой арт-проект, уменьшающий боль и страх. Действительно, в тот день, когда закончились котики, я выдохнула, распахнула окно и выглянула на улицу — за поворотом горел полицейский участок. В этот день начались массовые протесты против полицейского беспредела, вызванные убийством Джорджа Флойда. Там, куда приходит гнев, страх заканчивается.

Именно тогда я поняла, что больше не боюсь выходить на улицу, садиться в метро, находиться в толпе. Заколоченные фанерой окна в районе лакшери-бутиков Сохо наконец‑то оказались оккупированы художниками — по Сохо можно было гулять как по огромной арт-резиденции. Деревянные доски, закрывающие витрины с символами потребления, стали символами страха. Таким образом капитализм демонстрировал своё белое от страха лицо. И поверх этого лица уличные художники стали наносить краску, писать новую коллективную историю искусства. Ещё раз: когда злишься, в тебе больше нет страха.

Минск — 2020

События, которые произошли в две первые августовские ночи после выборов в Беларуси, стали коллективной травмой. В Беларуси несколько суток не было интернета — а когда он вернулся, бесконечной лентой пошла страшная фотодокументация: избиения, пытки, вырванные из ног и животов резиновыми пулями и шумовыми гранатами куски мяса. Первая смерть — расстрелянный почти в упор безоружный Александр Тарайковский, который, подняв руки, стоит напротив вооружённых бойцов. Потом он опустит руки, чтобы зажать хлещущую из ран кровь. Но пока независимые журналисты ещё не нашли фото и видео случившегося и власти рапортуют, что смерть наступила от неизвестного взрывного устройства, которое жертва якобы неудачно швырнула в полицию.

Я боюсь. Боюсь за друзей — с ними нет связи. Вдруг они на улицах? Когда до меня кто‑нибудь дозванивается, я слышу фоном хлопки, будто за окном Новый год. «Не переживай, я дома. Это взрывы гранат за окном, такое вторую ночь подряд».

Перепиши меня

Моя минская подруга, писательница Вера Филенко, тоже сидит дома, но когда возвращается интернет, она в ужасе листает новости в лентах телеграма. После двух ночей ада на улицы начинают выходить белорусские женщины в белых одеждах — десятки, сотни, тысячи. В одном видео Вера видит девочку, которая в свой день рождения впервые вышла протестовать с самодельным плакатом. Девочке исполнилось 26, и она загадала, чтобы больше никого не убили. «Эта девочка стояла, тряслась от ужаса и плакала, и говорила, что это ужасный день рождения, но она не может остаться дома, — рассказывала Вера, — Её спрашивают: а тебе не страшно? А она говорит: страшно, очень. А что делать? Другого выхода нет. А потом девочку спрашивают — как тебя зовут? Она говорит: Алина Трус. И журналист переспрашивает: как фамилия? А она повторяет: ТРУС. И всё, меня совсем накрыло. Девочка Алина Трус не боится выйти, стоять там и плакать, а я боюсь».

Наутро Вера проснулась, пошла в магазин, купила ватман и помаду, написала на листке цитату из Лукашенко, изменив одно слово: «Беларусь — наша, она любимая. А любимую не бьют», надела красивое платье и пошла в город. «Люди читали мой плакат, одни показывали большой палец, другие просили с ними сфотографироваться. Парни из машин кричали спасибо. Апофеоз наступил, когда я шла по Ленина, — проехал бобик с двумя ментами, один гудел в клаксон, а второй махал мне рукой с белым браслетом. А ещё был момент, когда я стояла у ГУМа, мимо шли женщина с девочкой, и женщина сурово посмотрела на мой плакат. А потом вернулась и тихонечко его сфоткала, встала в двух метрах от меня и начала плакать. И я тоже начала рыдать».

Все следующие дни Вера волонтёрила около тюрьмы на Окрестина. Оказалось, что в ситуации коллективной травмы и коллективного же волонтёрства страх исчезает. «Белорусы, вы невероятные» — эти слова стали рефреном нынешних событий, лейтмотивом нынешнего подвижничества. Фраза принадлежала флейтистке Маше Колесниковой, это активистка штаба одного из кандидатов Виктора Бабарико, она в тюрьме уже три месяца.

В книге Ребекки Солнит «Рай, построенный в аду: невероятные сообщества, возникающие среди катастроф» описан механизм того, как условные белорусы становятся невероятными. Оказывается, коллективные практики альтруизма естественны для человеческих сообществ в ситуации стихийного бедствия. Человек паникующий и эгоистичный — всего-навсего голливудский и сериальный троп, работающий лишь в фильмах-катастрофах. Реальный мир устроен иначе. И страшнее всего — не условный варвар, вылепленный сценаристами, а вера в то, что где‑то и правда бродит обезумевший Другой, превратившийся от страха в чудовище.

«Сутки» в тюрьме стали реальностью для десятков тысяч белорусов (это не метафора и не преувеличение). Такое ощущение, что всякий минчанин, разбуди его среди ночи, расскажет вам, какой должна быть Идеальная Передача В Тюрьму. У Веры пару лет назад вышла небольшая книжечка рассказов, называется «Переведи меня». Недавно оказалось, что эту книжечку её знакомая пыталась передать в тюрьму для подруги — но её не приняли. Политзаключённых пытают депривациями — существует негласный запрет передавать им книжки. Тем не менее письма иногда доходят до адресата. Тогда Верина знакомая стала переписывать рассказы от руки и передавать в виде писем. Вера считает, что это лучшее, что могло случиться с её книгой, — рассказы превратились в письма заключённым. Искусство овеществляется, опредмечивается, становится настоящей вещью — такой же насущной, как носки, резинка для волос и зубная щётка.

Повесить в спальне уходящее зло

Когда я шучу о том, что большинство моих творческих друзей уже отсидело, я на самом деле не шучу. Арт-сообщества Минска практикуют точечные акции творческого сопротивления прямо во дворах — за несколько месяцев возникли мощные «нейборхудные» сообщества, до которых Бушвику ещё очень далеко. Минские музыканты дают в протестных двориках концерты. Их забирают, сажают «на сутки». Они выходят, отсиживают дома ковидный карантин (в тюрьмах все поголовно болеют), снова идут во дворики. Их снова забирают, и они снова выходят. И это не закончится никогда.

Одним из символов сопротивления стало видео, где легендарный белорусский гитарист Пит Павлов, игравший в культовой пост-грандж группе N. R. M., на фоне страшной чёрной стены вооружённых автоматами бойцов ОМОН играет на гитаре и поёт главный белорусский протестный хит всех времён, песню N. R. M. про трёх черепах. В припеве поётся (на белорусском): «ты не жди, сюрпризов не будет». Белорусы уже не ждут. И боятся только за других. Илья Черепко из «Петли Пристрастия». Влад Лянкевич из Tonquixod. Александр Помидоров. Лесли Найф из Gods Tower. Кто‑то из этих, честно скажем, легендарных белорусских музыкантов уже вышел на свободу, кто‑то на момент написания этого текста ещё в тюрьме, и за всех страшно.

Моего знакомого художника Тараса Пащенко задерживают, по актуальным белорусским меркам, ненадолго — он проводит в тюрьме несколько дней, ему выписывают штраф. Спустя некоторое время Тарас рисует картину «Дни, когда зло уходило» — на ней действительно зло. Оно уходит куда‑то через тёмные мрачные болота. Зло выглядит в точности как гипнопомпические (возникающие между сном и бодрствованием) галлюцинации — это теневидный дымный столб-сгусток страха, валко уползающий за пределы зрения. «Думаю, конечно, творчество помогает переварить чувства, в том числе неприятные, — говорит Тарас в ответ на вопрос о том, терапевтична ли эта картина, — Но я не делаю этого намеренно. Типа: вот я нарисую, и мне станет лучше. Оно так, может, и будет работать, но творчество с такой мотивацией будет так себе. Я люблю, чтобы само выходило». Картину уже купили, но я постеснялась спрашивать кто. Любой белорус, наверное, хочет повесить в своей спальне визуализацию уходящего прочь зла.

Ферменты, расщепляющие страх

Когда арестовали, буквально похитив на улице, чудесного белорусского поэта Диму Строцева, арт-сообщество погрузилось в тревогу и страх. Вся моя лента фейсбука состояла из стихов Димы. Ребекка Солнит в той же своей книге много пишет о том, что, например, во время землетрясений страшнее всего тем, кто далеко от эпицентра. Когда ты внутри — ты не боишься. Многие мои друзья говорят: да, на протест выходить страшно, но, оказывается, оставаться дома в сто раз страшнее, сидишь и плачешь. Оказывается, что когда тот, кого бьют и стреляют — это ты сам, это не так жутко, как сидеть дома и думать, что те, кого прямо сейчас убивают, — те, кого ты любишь.

Когда Дима Строцев вышел из тюрьмы, я спросила его, можно ли бороться со страхом через творчество. Он ответил: «Художник не борется со страхом посредством творчества, у художника есть ферменты, расщепляющие страх и претворяющие его в искусство. После 08.08.2020 все мои стихи так или иначе связаны с переживанием страха — за себя, за близких, за выходящих на протесты, за арестованных и брошенных в тюрьмы. Художник обладает способностью преображать страх в позитивную творческую энергию. Но всегда остаётся риск, что искусство не справится и будет транслировать прямую депрессию или панику».

Дима тоже считает, что коллективное разделённое бесстрашие действительно помогает. «Трудно выйти из одинокой скованности, прийти в протестное собрание, но, когда оказываешься внутри, среди единомышленников, происходит освобождение. Нахождение в многотысячной колонне переживается как счастье; очень благодарно и радостно переживается разделённое бесстрашие даже в небольших собраниях — и во дворе, и в тюремной камере. Выходить легче вместе с кем‑то — взявшись за руки».

Солнит, которая интервьюировала людей, переживших землетрясения, ураган «Катрина» и 11 сентября 2001 года, также отмечала, что парадоксальным образом коллективная работа с горем и катастрофой запомнилась участникам как самое счастливое время. Строцев тоже неоднократно говорит о счастье: «Стихи Мандельштама 30‑х годов пропитаны непритворным страхом, и эта причастность автора трагедии неустранима, не может выветриться со временем — закодирована в тексте. Из этого страха, как из почвы, вырастает остальное. После моего похищения 21 октября (возле дома, где я живу), которое может повториться, я это понимаю и переживаю на нутряном уровне. При этом одно из последних стихотворений протестного цикла начинается признанием: „это самое счастливое время  /  всей моей жизни…“ И это тоже правда».

Жизнь в наивысшей октаве

Первое публичное убийство в Минске, совершённое властью практически в прямом эфире, — это убийство художника. Роман Бондаренко учил рисовать детей знаменитой Площади Перемен, это самый политически активный дворик Минска. В последний вечер своей жизни он выбежал из дома, чтобы выяснить, почему люди в чёрном срезают бело-красно-белые ленточки, которыми украшен двор. Художником в Беларуси быть страшно. Художников убивают.

Но при этом никто ничего уже не боится. Последние слова Бондаренко, написанные в дворовый чат, «Я выхожу», стали лейтмотивом новой волны протестов. Ещё один мой хороший друг, писатель Макс Фрай, недавно написала о том, что в 2020 году, в ситуации глобального планетарного страха, сводящего людей с ума, именно белорусы являются примером и идеалом. Потому что действуют над-человечески, вопреки инстинкту самосохранения — и живут «в своей персональной наивысшей октаве, потому что победа над страхом, действие вопреки страху, непослушание, пренебрежение личной корыстью и правилами, навязанными социуму, — одно из самых возвышенных состояний. Особенно поразительно всё это выглядит на общем фоне, именно сейчас».

В целом, глобальная ситуация с вирусом и его биополитическими побочными эффектами (карантин, контроль, надзирать и наказывать) действует на неё разочаровывающе — но, в то же время, «тут вдруг — белорусы. Храбрые и весёлые. Они уже победили самим фактом, что они, вот такие, есть. И лично мне дают ощущение смысла. Я технически не могу оставаться в живых, когда не ощущаю смысла, и сейчас всякий раз, когда сердце начинает рваться и останавливаться, потому что партия, понятно уже, проиграна, умертвие окончательно победило, оно тут уже везде, — я вспоминаю про белорусов, которые есть, и этого мне достаточно».

— Тебе не страшно выходить в город? — ноет мой коллега в разгар американских выборов. — Там же, небось, протесты!

— Какое страшно, я же белорус, — отвечаю я. И вдруг понимаю, что ответила совершенно автоматически, даже не задумываясь.

Нью-Йорк, декабрь 2020