Река во времени

1.

Дунай течёт по землям семи империй — Римской, Византийской, Австро-венгерской, Германской, Оттоманской, нацистской, Российской, — поскольку реки текут одновременно и в пространстве, и во времени. Милорад Павич верил, что Дунай также соединяет небо и преисподнюю, поскольку «течёт от одного из четырёх христианских раев к античному Аиду, а это значит — против течения времени, от нашего времени в глубину веков, от архангела Михаила, изгоняющего живых из рая, к Одиссею, который спускается к мёртвым и защищается от них мечом. Поэтому те суда, которые движутся вниз по течению Дуная, идут вверх по течению времени, а рыба, плывущая по этой реке вверх, никогда не может состариться». Учёные тоже верят, что мировая история крепко пришита к берегам Дуная, этакой вечной застёжке-молнии между двумя цивилизациями (римляне — даки, русские — византийцы, австрийцы — турки). Одна из них непременно кажется развитой, а другая — дикой, и река таким образом всегда мыслилась границей ойкумены.

Странно было бы пытаться пересказать всю эту пристёгнутую к реке мировую историю в короткой статье, но если взять случайного человека и спросить, куда бы он поехал смотреть красоты Дуная, тот наверняка ответит, что в Австрию. Потому что прекрасный голубой Дунай, потому что будущая австрийская императрица Елизавета Баварская плыла по Дунаю к своему жениху Францу Иосифу в классическом старом фильме, потому что круизы и средневековые города с барочными церквями — Мельк, Кремс, Дурнштайн. В Вене присутствие Дуная почти не ощущается, несмотря на грандиозные гидравлические сооружения Отто Вагнера, зато в Нижней Австрии он течёт так торжественно, как и предполагает его большая история. Но вот ты смотришь на маленькие ухоженные городки, которые прежде были римскими военными лагерями, и думаешь: а что эти города помнят о своём прошлом?

2.

Каждые 15—20 километров вдоль Дуная располагались римские крепости. Древний Рим был единственным во всей истории государством, кто контролировал реку на всём её протяжении, и музеи многих австрийских городов образуют целую сеть, посвящённую древней имперской границе. Но как сделать невидимое и практически утраченное важным для сегодняшних зрителей?

Вот, например, Тульн — городок с населением около шестнадцати тысяч человек, который сейчас известен как австрийская цветочная столица, во‑первых, благодаря местным садам, где культивируют растения разных природных зон и пробуют приспособить промышленное сельское хозяйство и частные огороды к грядущим изменениям климата; а во‑вторых, благодаря ежегодной ярмарке, куда съезжаются садоводы совсем не только из Австрии. Однако в исторической перспективе это поселение, которое выросло из римской военного лагеря Камагена; в средневековые времена здесь состоялось обручение героев «Песни о Нибелунгах» Этцеля и Кримхильды (или то событие, которое легенда интерпретирует как встречу Востока и Запада, немецкой цивилизации и племён, пришедших из Азии); а ещё это город, где родился и провёл первую треть своей жизни Эгон Шиле. Несложно догадаться, что ничего из по‑настоящему важных для города явлений нельзя увидеть своими глазами.

А дальше встаёт вопрос: как сделать невидимое видимым? Физически ощутимым? Что делать с этой большой историей, в потоке которой нашлось место для сегодняшнего милого и уютного городка? Здесь нужно сказать, что этот вопрос крайне популярен в последние годы у всех, кто занимается историей и чья работа состоит в том, что вызывать какую‑то эмоциональную реакцию публики на набор старинных артефактов. И ответы на него приходится искать заново каждое новое десятилетие. Например, в середине 2000‑х ответ на него был такой — увековечить исторические события в бронзе и тем самым визуализировать их. Для этого в 2005 году в Тульне открыли скульптурную композицию «Памятник Нибелунгам»: на берегу Дуная собрали большинство героев саги, нагрузив монумент большим количеством символических подтекстов. Затем, в 2010‑х, в моду вошли уже другие, символические памятники, которые предполагают не просто фотографию на фоне достопримечательности, но физическое вовлечение аудитории в исторический контекст. Считалось, что погружение в историю должно быть коллективным и телесным. Одной из форм такого вовлечения стали художественные парципаторные проекты, когда художник работает с местными жителями и так или иначе интерпретирует, перепроигрывает события местной истории. У таких реконструкций богатое прошлое, но в прошлое десятилетие они стали прямо‑таки мейнстримом художественного производства.

У нашего времени свои заботы и свои художественные формы: никаких коллективных проектов, и Тульн разрабатывает новые способы рассказать о своей истории. За последние два года появились несколько маршрутов для одиноких прогулок. Ты скачиваешь приложение с картой, ходишь по городу и в разных точках находишь QR-коды со ссылкой на музейный объект, который обнаружили именно в этом месте. Броши, сундуки, оружие, посуда — сделать занимательным осмотр этих объектов в музейной экспозиции совсем непросто. Однако с помощью квеста тебе предлагают примерить на себя роль археолога или даже персонажа видеоигры, который собирает ресурсы для постройки своего виртуального римского форта. Но где находились части этого форта и что там происходило — ты всё же узнал физически, своими ногами. Понятно, что главная задача здесь как раз и состоит в том, чтобы привязать реальное пространство к далёкой истории, но радость открытия работает только в том случае, если ты что‑то находишь сам. И работает это так же, как в компьютерной игре: ты знаешь, что этот квест для тебя сочинили разработчики, что его проходят тысячи таких же пользователей, но всё равно тебе интересно бегать и собирать мечи, монеты и талисманы. А если к ним прилагается ещё и легенда — вообще отлично. Разумеется, потом все эти объекты можно увидеть вживую в местном музее, где вся экспозиция построена на том, как функционировал римский лагерь первых веков нашей эры и как жили торговцы, содержатели таверн и весёлых домов, селившиеся вдоль крепостной стены и помогавшие легионерам быстро тратить надбавки за работу на границе.

Подобный маршрут существует и про Эгона Шиле, но интереснее его музей на железнодорожной станции — интереснее, прежде всего, в качестве ещё одной попытки сделать невидимое видимым. Отец Шиле был начальником станции, и квартира, где жили его жена и трое детей, располагалась там же, на вокзале. Другое дело, что ничего из обстановки той реальной квартиры не сохранилось, настоящий тут только вид из окна на железнодорожные пути и прибывающие составы с сахарной свёклой для местного завода. На самом деле в этом виде и в этом месте сосредоточено многое, что даёт ключи к творчеству Шиле, но вот вопрос: как эти ключи передать и как их суметь взять? Вряд ли в этом помогла бы реальная лампа, или ширма, или умывальник, или детские игрушки — всё это как раз не работает как портал в чужую голову. Это была бы просто старинная и не особенно оригинальная мебель. А вот как устроен реальный музей: в нём нет ни одного сотрудника, ты бросаешь евро, и открывается дверь. Обстановка в квартире воссоздана максимально близко к исторической — однако, чтобы не притворяться настоящими, все вещи перекрашены в ровный серый цвет, из‑за чего кажется, что ты находишься в комнате-призраке. А ещё там звучат голоса. В каждой комнате есть пластиковый купол, под который можно встать одному или — потеснее — вдвоём и послушать записи писем и дневников самого Шиле, двух его сестёр и матери. Эти тексты глубоко погружают в контекст — в быт семьи конца XIX века, как бы типичной, но в которой всё же сформировался гений, и ты стоишь посреди этого контекста. Есть тут и игровые элементы — заглянуть в ящик письменного стола, нарисовать паровозик на детском мольберте, — но этот евро, брошенный в турникет на входе, и эти звуковые станции сообщают главный вывод: наступило время, когда погружение в историю перестало быть коллективным проектом. Теперь это тот опыт, который ты создаёшь для себя сам.

3.

Попытка посмотреть на Дунай через призму большой истории — это поиск ответа на больший вопрос: как смотреть, чтобы увидеть прошлое. Существует универсальный ключ для журналиста, исследователя и художника — нужно поставить себе цель это описать, причём лучше научным или художественным языком, чем языком туристических заметок. Ещё лучше работает жанр расследования. Не зря Умберто Эко придумал упаковывать в форму детектива роман, чей главный предмет — история культуры. Что‑то произошло, а тебе надо это узнать. Свидетели либо спрятаны в музеях, либо представляют собой улицы, дома, пейзаж, планировку города, и просто так они ничего не скажут, придётся выпытывать, а потом снова и снова сверять и сталкивать разные показания. По сути это тот же квест, что предлагают городские власти Тульна, но его всегда приходится составлять самому. Правда, в этом и состоит львиная доля удовольствия.

Долина Вахау

Про живописную школу Вахау, которая возникла в середине XIX века, знают немногие искусствоведы. Сейчас непросто даже представить, что долина в часе езды от Вены в те годы была для жителей столицы практически недосягаемой. Сложные пути по суше, опасные пути по воде — до того, как в 1871 году в Креймс протянули железнодорожную ветку, путешествие в те края воспринималось как чистейшая авантюра. Правда, с 1837 года между Веной и Линцем по Дунаю начали курсировать пароходики, но в маленьких городках они не останавливались, и те фактически были изолированы. Как пишут исследователи, попасть в Италию австрийским художникам было несравнимо проще, чем в окрестности родной столицы. Однако у художников были свои мотивы отправляться в самые дебри.

Дело в том, что как раз в середине XIX века привычный уклад начал меняться: развивалось промышленное производство, на полях появлялась новая сельскохозяйственная техника, жизнь ускорялась и сознание жителей эпохи не справлялось с новым темпом, новой технологической реальностью — люди тогда переживали что‑то похожее на то, что мы переживаем сейчас. Казалось, что мир необратимо меняется, — и он действительно менялся. Художники, которым вся эта новая промышленная реальность представлялась уродливой, устремились прочь из городов и благополучных пригородов. Так появились колонии художников, прототип нынешней системы арт-резиденций. Живописцы искали живое Средневековье в Бретани, на Скагене, в Аренсхопе. Похожие процессы происходили и в империи Габсбургов.

Художники, которые добрались до долины Вахау, обнаружили целую россыпь средневековых городков, до которых, смутившись тяжестью пути, просто не добрался прогресс. Абрикосовые рощи, виноградники, статуи местночтимых святых, каменные лестницы, по которым нужно взбираться к средневековым и барочным церквям, — на самом деле эти места до сих пор примерно так и выглядят, автомобили там есть, а реклама кока-колы уже непредставима. Но самое главное, что обнаружили художники в долине Дуная, — итальянский свет, притом что в самой Италии этот свет падал на площади, которые уже выглядели совсем не так, как хотелось художникам. Нам это сложно представить: вспоминая Италию, мы восстанавливаем её в своём сознании очищенной от всего, что нам не хочется видеть, от всего визуального мусора. Но, видимо, те австрийские художники не умели или не хотели ничего вычищать в своём сознании; они хотели живой утопии, абрикосовой долины, где все живут так, будто нет в мире ни омнибусов, ни национальных газет.

Не самым первым, но самым главным в этой истории стал Максимилиан Зупанчич. На пике популярности долины он выигрывал премии и стипендии, за его работами гонялись коллекционеры, желавшие жить в окружении этих пейзажей, и среди них — австрийский император. В общем, Зупанчич оказался редким художником, который даже в самые экономически сложные времена мог жить доходами от своих картин, и жить при этом в Дюрнштайне. Там же поселился его коллега Эмиль Штрекер. Вильгельм Гаузе и Иоганн Непомук Геллер — в Вайсенкирхене. Эти имена самые известные, однако кураторы выставки «Школа Вахау», проходившей в Кремсе в 2021 году, включили в неё работы восьмидесяти художников.

Но стремление укрыться в старом добром прошлом присуще было не одним художникам. Австро-Венгрия в тот момент была одним из самых консервативных государств Европы, законы, которые принимались габсбургской администрацией, были направлены именно на то, чтобы сохранить старый миропорядок, который вопреки всему не желал сохраняться. Да и сами жители Вены стремились убежать куда‑нибудь от новой реальности. В этой ситуации живописные изображения Вахау, во‑первых, сделались необыкновенно популярными в столице, а во‑вторых, послужили прямой рекламой долины. Когда с городами Дуная всё же наладили регулярное и водное, и железнодорожное сопровождение, именно благодаря художникам в Вахау устремился грандиозный туристический поток, породив популярную тогда метафору спящей красавицы, разбуженной поцелуем живописца. Венцы рвались своими глазами увидеть пейзажи, что им показывали художники, тот самый свет, скалистые берега Дуная и барочные монастыри.

Живопись Вахау развивалась до прихода эпохи Венского модерна, получившего гораздо более широкую международную известность. Но вот что интересно — времена становились всё страшнее, ХХ век наступал, приближалась война, однако идиллические пейзажи вдруг стали художникам неинтересны, как будто новое поколение почувствовало, что в красивую картинку больше не спрячешься, и, наоборот, начали выставлять напоказ травмы и раны своего мира.

Однако туристический интерес к Вахау после ухода художников не иссяк, а только усилился. Этому способствовали и старания государства — в 1921 году в Кунстлерхаусе открыли большую тематическую выставку, были приняты законы, охраня­ющие природный и культурный ландшафт. Подъём национального самосознания, общий для Европы эпохи романтизма, перерос в национализм, и между двумя войнами Вахау превратился в исконную германскую территорию, хранящую древние обычаи вроде празднования дня солнцестояния. Сегодняшняя долина Вахау — это хайкинг, винные туры, абрикосовые ликёры и варенье, но, кажется, австрийцы едут в эту долину не столько чтобы увидеть пейзажи своих национальных живописцев, сколько ради той самой осени Средневековья, которую они миллион раз видели на картинах Брейгеля в своём музее, и хоть Брейгель никогда не изображал Австрию, венцы обнаруживают его пейзажи совсем рядом.