Аналоговая фотография, которую принято считать объективной, таковой не является. До тех пор пока на затвор нажимает человек, а не автомат, она транслирует видение автора. Именно субъект задаёт содержание снимка и определяет его суть.

В начале 1980‑х годов в фотоклубе «Зеркало» я пытался заниматься тем, что мы называли «субъективный документализм»: никакой открыточности, мрачные ленинградские брандмауэры и задворки. Я находил объект и, наведя на него широкоугольный объектив, стоял и ждал, когда что‑то произойдёт. Мальчик на велосипеде проезжает мимо, и в этот момент я делаю кадр. Такой же стратегией периодически пользовался, например, Анри Картье-Брессон.

В перестройку социальная фотография вышла на газетные полосы, и потому стала мне неинтересна. Тогда я решил фотографировать парадный Петербург и обнаружил буквально у каждого здания-памятника по три дырки в асфальте от штатива. Идеальный ракурс давно был выбран другими фотографами: ставишь свой ящик, нажимаешь затвор — и гарантированно получаешь хороший продукт. Это ужасно раздражало.

Архивные фотографии реальных бедствий отнюдь не создают впечатления грозного мифа: люди всего‑то бредут по колено в воде по Васильевскому острову. Поэтому я решил снять места, которые никогда не затапливались, но у меня окажутся в воде

Надо было придумать свой ход, и первым стал проект «Город на ощупь», где мои руки изображены на фоне города. По задумке Петербург ощупывается «босыми» глазами. Так начался мой с ним роман, который отразился в четырнадцати сериях проекта «Город-текст».

За «Городом на ощупь» последовала «Невская купель». Это была игра с мифом Петербурга, которому, по словам Екатерины I, быть пусту и затопленну, а по предчувствию Достоевского, снова стать финским болотом. Моя игра и состояла в том, чтобы показать затопленный Петербург. Архивные фотографии реальных бедствий отнюдь не создают впечатления грозного мифа: люди всего‑то бредут по колено в воде по Васильевскому острову. Поэтому я решил снять места, которые никогда не затапливались, но у меня окажутся в воде. Для этого с маской на светофильтре я снимал город на верхнюю часть кадра, а потом невскую воду на нижнюю. Через какое‑то время мне предложили выставить свои работы на «Авроре». К тому времени крейсер уже был намертво приварен ко дну. То есть случись серьёзное наводнение, — он не всплывёт. Именно поэтому я выбрал для той экспозиции «Невскую купель». Зрители принимали эти снимки за чистую монету. Только одна карточка — с Казанским собором — открывает секрет миража. Публика смотрела на неё и вздыхала с облегчением, осознав, что всё это иллюзия, и только тогда обращала внимание, что снимки сделаны при ясной тихой погоде, какой никогда не бывает при наводнениях.

После воды был «Город-миф»: образ Петербурга, погребённого под осыпающимися зданиями — это была моя собственная фотоархеология. Здесь наоборот: сначала экспонировался пляж, на который второй экспозицией накладывался город. Голова атланта, засыпанная песком, должна была напомнить зрителю о памятниках в египетской пустыне.

Важный для меня аспект фотографии — псевдодокументация. С ней связан проект «В гостях у Буллы» или «Найди меня». Я начал эту серию, посмотрев фильм Вуди Аллена «Зелиг», о человеке, который умел перевоплощаться в других людей. Под впечатлением я попросил знакомого, работавшего в архиве, дать мне для репродуцирования качественные копии Карла Буллы, и впечатал свои автопортреты в фотографии родоначальника русского репортажа. Причём сделал это без помощи компьютера. Каждый снимок Буллы был подробно подписан, и к каждой подписи я добавлял упоминание о себе, так как твёрдо знал, что теперь там присутствую. Меня нет только на фотографии «Чежин на июльской демонстрации 1917 года»: впечатывать лицо меньше спичечной головки не было смысла, и я присутствую там только в пояснительном тексте к снимку.

Не так давно мне показали цифровые снимки горных озёр в Швейцарии. Я им не поверил, потому что такого не может быть, никогда я в природе не видел таких переливов зелёного с перламутром. Мы приехали в Швейцарию, поднялись на озёра, и я просто остолбенел. Теперь — верю.