Анастасия Вепрева:
Художница (р. 1989), училась в Школе вовлеченного искусства «Что делать», на Факультете Свободных искусств и наук СПБГУ в нью-йоркском Бард-колледже. Персональные выставки в Сербии, Италии, Германии, Швеции и России.

Первая часть этой выставки выросла из проекта «Она потерялась», который я показывала на «Старте» на Винзаводе — и там эта графика — не только самолеты, но и прочая военная техника — была как бы «замурована» в музейные витрины, которые, в свою очередь, отдаленно напоминали гробы. На той выставке основным был мотив музеефикации этой техники — одном из способов её умерщвления. А здесь в силу специфики проекта я сосредоточилась именно на воздушных судах, и вместе с куратором Сергеем Поповым мы решили разложить их практически на полу. Дело в том, что катастрофа, чисто технически, возможна только лишь на земле. Можно долго размышлять над этим тезисом. Например, когда самолет падает, то в воздухе он ещё «жив», но сила тяготения и неизбежная плотность земли не дает ему шансов выжить при столкновении. Да и землю можно воспринимать по-разному — как место жизни людей, которые не только способны помыслить идею катастрофы, но также могут её успешно приблизить своими действиями. Мне очень близка идея философа Оксаны Тимофеевой, которая говорит о катастрофе как том, чего мы все время ждем, не осознавая при этом, что она уже давно случилась, и мы живем внутри неё, на руинах.

Если говорить эстетически, то рисунки на полу ещё заставляют зрителя совершить дополнительное усилие, чтобы приблизиться к ним и рассмотреть их внимательно — в каком-то смысле этот угол обзора активизирует внутри зрителя «оптику бога» — он смотрит на все эти руины свысока, словно бы отстраненно и якобы объективно.

Хотела бы отметить, что я не просто машины уничтожаю — я не луддит ни в коей мере, а последовательно уничтожаю именно военные машины. Точнее даже не я — они делают это сами. Идея родилась в тот момент, когда начались военные действия на востоке Украины, и российская техника все время как-то «терялась» на границах ближних стран. Это было чудовищное время, и я чувствовала ужасную растерянность и бессилие. Видимо, мой мозг, пытаясь переварить всю эту информацию, подкинул мне странную идею о том, что на самом деле российская техника теряется из-за усталости. Что это массовый побег. Техника осознала себя, осознала, что она делает, точнее, во что её вовлекают, и решила протестовать по-своему — убегая. Но в какой-то момент ей становится понятно, что она не способна ни на что другое, кроме как на убийство и единственным этически приемлемым вариантом для неё становится суицид. Так что, по сути, эта графическая серия про то, как военные машины спасают мир от собственной агрессии. Люди, и их мотивы здесь деликатно выносятся за скобки.

На моей памяти я лишь однажды участвовала сама в уничтожении машин, тогда мы, в составе группы «ередовое удожество» ставили небольшую пьесу, трагикомический реенакмент аннексии Крыма, в Кёльне на PLURIVERSALE III — там я отыгрывала образ Натальи Поклонской, которая неожиданно осознала, что она натворила, и начала голыми руками крушить собственный танк. Это была мультимедийная пьеса, в которой мы словно бы поворачивали историю в другую сторону, повторяли трагедию, обращая её в фарс с хорошим концом. Тогда я несколько дней собирала этот большой картонный танк, скрепленный проволокой и имеющий даже движущуюся башню — а потом разорвала его в клочья за пять минут, войдя в какой-то невероятный раж и после рухнула без сил.

Однако в целом, как у нас любят ругаться особенно ярые активисты — в отсутствие реальной демократии мы может лишь помыслить демократию объектов, поэтому к счастью или к сожалению идея субъектности и сознательности военной техники прочно закрепилась в моей работе.

«Легко» возникло для меня совершенно неожиданно — я очень долго думала над тем, как назвать проект и в голову все время приходили какие-то нудные и морализаторские заголовки. Меньше всего мне бы хотелось кого-то чему-то учить, такого рода интонации обычно не цепляют людей, или вообще превращаются в свою противоположность. Поэтому я решила сработать на контрасте. Мне было невероятно сложно делать этот проект — фактически я работала над ним года четыре, мне не удавалось его ни разу целиком собрать и к тому же чисто психологически он оказался невероятно тяжелым. Вторая и третья его часть, по сути, состоит из переработки образов мёртвых, и мне приходилось месяцами корпеть над страшными фотографиями трупов. Заходят ко мне друзья в мастерскую — а у меня на всю стену проектор расчленёнку показывает, и я сама сижу в темноте, вся в черной краске. Или работаю дома и каждый трупик отдельно обрисовываю, а на экране они в цвете лежат. Первый пул рисунков я, помню, нарисовала в Норвегии, когда была на резиденции. И вот представьте, ноябрь, почти уже полярная ночь, света солнечного нет, студия находится в бывшем психо-неврологическом интернате для несовершеннолетних, в большом здании на окраине города, вокруг темнота, ночью я там сижу совершенно одна и вот это все рисую — сказать, что мне было тогда тяжело, это вообще ничего не сказать. Не знаю, как бы это работало, если бы я умела рисовать (а рисовать я не умею — это моя принципиальная позиция) и мне бы не нужны были фотографии мертвых людей для создания этих образов. А так именно за счет полного погружения в материал мне удалось максимально с ним сжиться. И это было ужасно — через меня прошло огромное количество мертвых людей, которых кто-то лишил шанса на дальнейшую жизнь. И чаще всего этим кем-то были военные машины.

Считается, что для успешного разрешения травмы её нужно проговорить и проработать, а если всё время отрицать и задвигать в дальний ящик — то из него потом совершенно неожиданно полезут черти и сожрут тебя. Поэтому, в моем понимании, «легко» должно стать только после того, как ты в это полностью погрузился. И выплыл. А выплыть всё равно придется, если жить хочется.

Дело случая. Я относительно часто летаю и для меня это невероятное мучение, потому что я аэрофоб. Когда самолет от земли отрывается, у меня всегда такое ощущение, что у меня душа в пятки уходит. Что я только не делала — все равно было дико страшно, причем на российских авиалиниях всегда страшней, чем на зарубежных. В какой-то момент это стало серьезной проблемой, когда я поняла, что готова потратить лишние дни, только бы поехать на поезде вместо самолета. Потом я случайно нашла объявление о конкурсе на выставку в самолете. И я поняла — это мой шанс. Все сошлось в одной точке: моя работа с глобальными историческими травмами и моя личная травма, все они получили туманный шанс на вдумчивую проработку. Забавно, что сейчас все изменилось — я почти не боюсь летать. Пока я работала и над проектом, и над собой — я узнала много нового о самолетах и травмах, так что сейчас мне гораздо легче. Практически «легко».

С другой стороны, если закрыть глаза на «исцеляющую силу искусства» и обратиться к формальной и концептуальной сторонам, можно сказать, что идея полета давно присутствовала в моей работе, правда существовала чаще всего в форме падения. Практически во всех моих ранних видеоработах и во многих перформансах присутствующее на экране тело так или иначе падает. Для меня это глубоко личная и не отрефлексированная вообще вещь. Падение как неожиданный обрыв, непредсказуемый конец, бытовая трагедия. Падение — это смерть, вынужденная остановка. На нём я обыкновенно все и заканчивала. Однако, что такое конец? Он всегда условен. Согласно русской культурной традиции, после смерти тела некая личностная сущность его покидает и отправляется на небо, то есть, буквально начинает совершать полет. Это я сейчас как атеист говорю. А ещё все знают, что если умирает какой-то хороший и близкий человек, то как он будет смотреть на всех откуда? Правильно — сидя на облачке. Поэтому во второй части проекта все мертвые смотрят на зрителя с неба. И трагедия здесь в том, что все они слиплись в одну кучу — и превратились в грозовую тучу, такую черную, грязноватую и мятую, чтобы очевидно было, что им там не очень хорошо вместе, словно бы они ещё на полпути застряли. Графику из этой серии я обычно всегда подвешиваю под потолок по разным причинам. Идея первый раз возникла на выставке в Воронежском ВЦСИ, где мы создали из этих листов такую пыльную кладовку истории, где собрано все самое нелицеприятное, все человеческие грешки, чтобы люди прямо лицами бились о них и не могли пройти мимо.

Третья же часть проекта — это прямо-таки апогей полета — свободное парение. И если до этого все несчастные мертвые составляли одно неделимое целое, то тут каждый находит свое упокоение и обустраивается в персональной кроватке. То есть, он практически дома — не каком-нибудь страшном холодном овраге лежит, а помытый, одетый, собранный, может спокойно поспать, и никто его не будет тревожить. Это один из вариантов, как можно художественно и без лишнего морализаторства решить проблему травмы. Ведь нет ничего ужаснее коллективных могил неизвестных солдат. А тут все пристроены, приголублены.

Могу сказать, что я не следовала сознательно каким-то художественным течениям или конкретным авторам, скорее для меня было важно решить актуальную для меня концептуальную проблему — как говорить об исторической травме — художественным образом, деталька за деталькой, постепенно пробираясь к возможному решению.

В первую очередь этот проект для меня реализация общеизвестной и общепонятной идеи о том, что зачастую государство относится к своим людям как к расходному материалу, использует их для выгодных для себя войн, уничтожает в репрессиях. Для нас это все больше становится актуальным, хотя казалось бы Сталин уже давно умер, но дело его живет. Градус милитаристского ажиотажа все больше растет, и я встречаю военные игрушки в детских магазинах и надувные танки в цветочных. Когда я вижу, как родители одевают своих маленьких детей в военную форму, и оформляют коляски в танки — мне становится страшно. Война теряет свою ужасную сторону, становится классной, бодрой и «патриотичной». Я с этим категорически не согласна. И чем меньше остается свидетелей реальной войны, тем больше она извращается в умах людей — и тем легче их вновь использовать, опять смешать в одну кучу, так и закопать неопознанными. У мертвых тоже есть право и это право на имя. Но не все его получают. Поэтому и на выставке все работы в разных частях идут на уменьшение. Военной техники больше, неизвестных солдат меньше, а известных солдат и того по пальцам сосчитать можно. А тех, кто их считать пытается, вообще в тюрьму сажают, как Юрия Дмитриева в Петрозаводске. Я бы не стала давать советы или просить делать выводы, пусть каждый решает сам. Мы живем в опасное время.

Не смотря на то, что «Старт» позиционирует себя площадкой для первого опыта художников, в моем случае мне посчастливилось до него принять участие в нескольких больших проектах, в том числе и в публичной программе Манифесты 10, которая прошла в Петербурге, в том числе и в квартире, в которой мы жили. Однако «Старт» был первым опытом плотного общения с куратором — Иваном Исаевым и это было очень полезным для меня. Также это был первый раз, когда у меня на площадке были технические работники, и они дали немало важных советов. После этого я совершенно по-другому стала относиться к выставочному процессу, пытаюсь его воспринимать более комплексно.

Здесь же, на «Взлёте» получается моя вторая персональная выставка в Москве и здесь работает целая команда профессионалов — меня это невероятно вдохновляет, когда все знают, что делают.

Мне вообще нравится, как комбинируются названия — вначале был «Старт», теперь «Взлёт». Что потом? «Полёт»? «Снижение»? «Посадка»? Ха!

Конечно такие проекты нужны художникам, особенно молодым — это дает возможность развернуться в новом объеме, и зачастую это вызов, особенно, если такого опыта до этого не было. А любой вызов — это всегда интересно и продуктивно, даже если ты потерпел крушение.

Я пока ничего не знаю о своих ближайших выставках, точнее не могу раскрывать все карты — ведь дело это чаще всего непредсказуемое. Сейчас я во многом стараюсь развивать локальное комьюнити в Санкт-Петербурге и занимаюсь там выставочной программой в Д К Розы, где мы вместе с молодыми художниками пытаемся осваивать нестандартные выставочные форматы. А так конечно есть ряд идей, которые бы было интересно дальше развивать, но все это будет зависеть от площадок, их возможностей и присутствия других, заинтересованных в этом, людей. Концептуально мне интересно дальше развивать тему истории и её бытования в нашей повседневности — это было темой моего диплома в бытность на историческом факультете, поэтому хочется с этим побыть еще какое-то время. А эстетически… Недавно звонит мне одна очень уважаемая мною куратор после просьбы дать фидбек на мою работу — и говорит: «Все, что я хочу тебе сказать — рисуй больше». Хотя я задавала кучу вопросов по теоретической части, как решать те или иные проблемы. И после этого звонка мне неожиданно стало понятно, что полезно на время забыть о теории и отдаться практике — посмотреть, куда она меня поведет. И в этом смысле рисование стало для меня освобождающим элементом, который я в себе планирую и дальше развивать. Хотя учится рисовать я точно не буду. Мастерство мне глубоко чуждо.