Вспышки публичной активности и практически неизбежно следующие за ними затяжные периоды усталости и «выгорания» сегодня превратились в циклический способ существования художественного сообщества, да и «образованного класса» в целом. Этот режим запускается, как правило, благодаря эмоциональному порыву, за которым стоит явный этический мотив: факт несправедливости со стороны властей или сочувствие к слабым и страдающим требуют действовать здесь и сейчас, сделать «хоть что-то». Такое действие, сочетающее предельную чистоту средств и временное достижение внутренней нравственной гармонии, в основном соответствует либеральному пониманию политики. В нем политика принципиально лишена практической цели — предпочтение отдается вдохновению, которое всякий раз руководится возможностью сделать несовершенный мир немного лучше.

Однако левая политика, предполагающая цель, также не чужда вдохновения и высокого чувства причастности. Эти эмоции определяются неизбывным историческим оптимизмом и горячей верой в конечное искупление времени. Каждый шаг на пути к осуществлению справедливости — часы и годы, проведенные в малочисленных пикетах и написании анонимных листовок, призывающих к борьбе, — обретет свой смысл в неизбежном, но пока не осуществленном событии. Жертвы, принесенные в настоящем, в полной мере окупятся в будущем — а значит, каждое конкретное действие активиста как в отношении других, так и в отношении самого себя не имеет большого значения. Такой «оптимизм воли» на индивидуальном уровне, как правило, требует предельной редукции теории до простого символа веры, набора установок и рецептов, которые не должны становиться предметом рефлексии. Если либеральный активизм представляет собой бесконечную череду этических решений, то активизм левый, как правило, означает единство и преемственность жизненного стиля, который выбирается лишь однажды. Этими двумя модусами — этических средствбез целей (наиболее распространенный и соответствующий положению городского «прекариата») и искупительных целей без средств (связанный, скорее, с формами наемного труда ушедших эпох), — в общем, исчерпывается набор жизненных стратегий политического участия, которые мы сегодня имеем в наличии. Обе этих стратегии, несмотря на принципиальные различия, несут на себе явную печать «самоактуализации» — образ себя выбирается так, чтобы в этом выборе политическое становилось наиболее точным и органичным выражением личности. Между личным и политическим, таким образом, нет зазора, там нет места нерешенному (и нерешаемому) вопросу или конфликту. Более того — для того чтобы избранная активистская стратегия продолжала работать, любые признаки этого конфликта тщательно подавляются. Ведь момент страдания, несоответствия, зазора между наличным и должным автоматически означает прекращение движения.

Но именно этот остаток, это «между», лишающее политическую практику последовательности и автоматизма, составлял для Саши Новоженовой главное содержание самой этой практики. Это содержание не может быть схвачено с позиции исследователя, надежно защищенного от вторжения политического активизма в собственную жизнь. Новоженова переживала активизм — как вторжение внешнего, как обозначение разрыва и конфликта — и в своей собственной жизни, и посредством сообществ, с которыми она так или иначе себя соотносила.

Активизм последовательно опознается в ее текстах не в качестве способа страдать и жертвовать, приносящего болезненное наслаждение, но как сознательное превращение себя в инструмент, функционирующий ради разумной цели. Речь идет о принуждении к действию, которое не имеет оснований в данном и постоянно разрушает цельность автономного существования. Активизм требует от искусства и критической мысли всего того, чего от них требовать неприлично и попросту запрещено, — пользы, выходящей за пределы их собственных областей. Политическая практика как бы разрывает автоматическое, бессознательное включение в жизнь — для того, чтобы подчинить индивида (собственно, коммуниста, которым Саша, несомненно, являлась) механизму совсем иного рода. Согласно Сашиному тексту «Формулы энергии», разумный механизм, воспоминание о котором хранит лишь значимая для Саши традиция советского авангарда, требует следующего: «…психическая энергия должна без остатка канализироваться в сознательное, общественно полезное действие, где нет места ошибке, неисправности или двусмысленности». Однако в реальности современного активизма подобное требование подчинения оборачивается предельным требованием не-подчинения — неподчинения своей социальной среде и своему времени, ложному стремлению к эстетизации политического или этическому самодовольству. Политическая практика, таким образом, становится вызовом любой практике, укорененной в существующих обстоятельствах, и всякий раз сигнализирует о нехватке и разрыве во всем, что в каком- либо виде претендует на единство формы и содержания, — в компании друзей, внутри кружка единомышленников или художественной группировки. Эта практика постоянно препятствует созданию оформленного «класса для себя» (как Саша иронично охарактеризовала в одном из своих текстов замкнутый круг производителей и потребителей авангардной музыки). Только в таком восприятии политическое может возвыситься до трагического — нерешаемого и невозможного вопроса, который, тем не менее, продолжает требовать решения.

Илья Будрайтскис