«Естественное состояние», в котором пребывают модели Евгения Мохорева — детство, отрочество, безотчетная для нормы общества или государства вольница, — всё это отчетливо контрастирует с тем, как предстают они у Мохорева. Квадратный кадр будто упаковывает в коробочку, велит «держись в рамках!» — и одушевленная марионетка тщится выбраться оттуда, распирая кадр плечами, локтями, ногами, высвобождая только себе положенное жизненное пространство. Отчего и возникает эта неестественность, чрезмерность позы в мохоревских постановках, будто в пантомиме. Кадр выглядит будто впервые испытанная ими в жизни чужая норма, как воплощенный вопрос к зарвавшемуся тинейджеру — «что ты из себя изображаешь?» — хотя сразу понятен авторитарный характер и пустая суть такого вопроса.

Ибо никто ничего не изображает. Самые головоломные постановки Мохорева не откроют вам неловкий момент позирования, не покажут себя со стороны — его модели со всех сторон таковы и есть, сколько и как бы не распинал их Мохорев в квадрате кадра; если что‑то его модели из себя и изображают, то не для Мохорева или нас с вами, или для самих себя. Они не изображают, они выглядят так — просто потому что таковы и есть. Отсюда и откровенность мохоревских снимков, которую часто путают с нескромностью. Которой пугаются и зовут милицию.

Но это не их и не его цель — нас дразнить, это «так получается». Сами по себе отнюдь не ломаки, животной грациозностью веет от них, — подростки Мохорева угловаты не более, чем угловат квадратный кадр «роллейфлекса»: подходи аккуратно, озираясь на топорщащиеся углы, вдруг заденет, — и первая реакция к мохоревским остается именно как в отношении к мешающим обычному течению удобной жизни «неформатным» детям — «не лезь» и «так вести себя нехорошо, мальчик (девочка)».

Мохорев иногда начинает примерять своим персонажам еще и маски (случаются у него такие как бы заскоки, когда чистота уравнения «фон — модель» ему кажется недостаточной, и он пробует нагрузить кадр каким‑нибудь аксессуаром — маской, например), словно предлагая моделям некоторые роли, в которых они смотрятся будто в одежде на вырост: тут велико, там сползает… Бутафорские ангельские крылья не идут моделям и кажутся чуждыми их естественной, настоящей и живой пластике, как не идут они и фону снимка — такой же настоящей обшарпанной стене петербургской коммуналки. Которую счесть райским местом — это надо быть даже более чем истым петербуржцем… Мохорев поснимает-поснимает очередных деток с очередной безынтересной им игрушкой — и отстает. Поскольку наигрался.

Петербург сам навроде квадрата. Расчерченная сетка Васильевского острова, первого собственно жилого района, а не крепости или верфи, предназначалась все‑таки не для людей (что и выяснилось вскоре после первых нагоняемых с залива наводнений); геометрически чистая идея нравилась задумавшему это дело монарху — и, как казалось, нравилась и Тому, кто монарха на грешную землю делегировал и теперь станет сверху глядеть на производимое этим монархом переустройство. Уж точно идея адресовалась не проживающим здесь человекам — один из которых в этот момент, возможно, прячется за углы, пробуя то так, то эдак скрыться от пронизывающего отовсюду ветра. Потому что за углом то же самое. Статуи Летнего сада в самый тоскливый сезон прячут в дощатые ящики, похожие как на дворовые тщетные сортиры, так и на коробки кварталов, куда засунут местный житель, которому этот классицизм до ж… авторитарно вживлен с детства. Пешеход, огибая классицистически безупречный фасад, думает единственно о своих 36 и 6 — и с той же проблемой сталкивается перед снимками Мохорева, предлагающими ассоциировать себя, на выбор, с изображенным телом или с окружающим пространством (ответ, разумеется, — с телом). Умышленные, как Петербург, мохоревские постановки, сделанные даже летом, вызывают мурашки по коже и желание немедленно одеться потеплее; холод фона, чуждого раздетой пластике неразвитых тел, напоминает о февральской безнадежной и бесконечной стуже — в которой, кажется, еще жить и жить, терпеть её да терпеть… Мохоревские модели редко назовешь анемичными, это чаще всего крепкие ребята, но холод, который служит им фоном и средой, победить невозможно — можно только гнуться, скрючиваясь, укрывая самого себя своим же телом, потому что ни на какую иную помощь рассчитывать не приходится. Подросток у Мохорева часто оказывается в кадре один; так ведь он и по жизни — один; для него как раз наступило время уяснить это: что рассчитывать отныне он может лишь на самого себя. Настороженность его взгляда создает мизансцену вопроса, обращенного к зрителю, заглядывания в будущее — что там?

Квадратный кадр легко вертится — буквально, как, например, в серии «26 элемент», сделанной на фоне металлических конструкций кронштадтских фортов, — и в любых ракурсах показывает академическую сверхупакованность. Петербург и классицизм, выросший на здешнем болоте, неоклассика — известное и естественное уравнение; впрочем, как Петербург и декаданс, «петербургские зимы» и тра-ля-ля. В обоих вариантах — речь как будто про Мохорева. Который, между тем, не стремится соответствовать ни первому, ни второму тезису, но так уж выходит, что… Мальчики Мохорева немедленно напоминают о двух самозабвенных местных классицистах, Иванове и Петрове-Водкине; холодно-сдержанные, сконструированные постановки Мохорева — как и его модели — точно сгодились бы в Академию; притом они наверняка понравились бы — в хорошем смысле слова — и Оскару Уайльду («The first duty in life is to be artifical as possible. What the second duty is no one has as yet discovered»), хотя Уайльд, возможно, плохо понял бы социальный смысл мохоревской работы.

К этой теме, мохоревской социальности, в последнее время получается возвращаться лишь только когда разгорается очередной скандал вокруг мохоревских фотографий: когда как прищемленные визжат ханжи, призывая дать, наконец, укорот порнографу и педофилу… Воображаемый эротизм берется понятно откуда. Не столько даже из факта полу- или полностью обнаженных натурщиков, сколько из «поведения», из позиции автора, воображаемого зоилами холодным наблюдателем в пип-шоу. (В названиях фотографий часто фигурируют имена моделей — Яна, Иван, Глеб, Дина и т. д., — только добавляющих градуса в воображаемые интимные отношения фотографа и модели; интимность в этих отношениях, и правда, имеет место быть, но только совсем не в том смысле, что гнездится в головах хулителей.) Апелляция к социальному содержанию фотопроектов Мохорева выглядит сейчас скорее как попытка отмазать его перед очередным обвинением в педофилии; по крайней мере, для этого чаще всего и используется — де, Мохорев хороший человек и снимает хороших детей, часто проблемных, но не более, — так что странно потом оказывается вспоминать, что когда‑то все это появилось именно из социальной фотографии, из работы Мохорева с обитателями детских приютов. И что по сию пору, без изменений, мохоревские «детки в клетке», они ведь все — не сказать, чтобы благополучные. Даже если на снимке фигурируют вполне себе откормленные мордахи — а Мохорев равно не сторонится общения как с детьми из знакомых приличных семей, так и с «неблагополучными» подростками, — все равно видно, что детки «проблемные». Проблемен сам возраст. Даже безусловные сторонники и поклонники Мохорева часто ошибаются, предпочитая думать о «чистом художнике», для которого «эти» — только «мясо».

Двадцать лет уж как он лелеет своих подростков; первый призыв натурщиков за это время вполне успел своих нарожать и вырастить — однако как и прежде в этих ломких фигурках мы не находим ничего определенного, ничего‑то в них еще не сказано, не проявлено. Определено и проявлено, пожалуй, только мальчик это или девочка, да и то выясняется порой лишь после специального взгляда «туда» — не всегда, кстати, результативного, так как сам фотограф отнюдь не спешит с констатациями: загадочность, обещание неопределенного будущего, символизируемое его адолескентами, для него важнее, чем эротические флюиды, которые как‑то все же улавливают самые нетребовательные его критики (впрочем, этим, кажется, вообще немного надо). За двадцать лет он удивительным образом не успел надоесть — за счет не игры, конечно, с аксессуарами или тем или иным фоном; что‑то иное, куда более интересное, нежели зримые перемены, обещают его снимки. Существа, застигнутые в момент превращения куколки в бабочку; ощущение времени, данное нам автором в метафоре «переходного возраста» — вот что зовет всматриваться нас внимательнее. За моделями Мохорева можно следить (он часто годами работает с одним и тем же натурщиком, так что пубертатный период того оказывается в поэтапной фиксации), в них, наконец, можно влюбиться — стоп-стоп, мохоревские ненавистники, здесь не о том чувстве, что вы подумали; тем не менее, это постоянное развитие не дает, к сожалению, возможности для нас сказать о каком‑то определенном Мохореве. Можно говорить о Мохореве той или иной серии, того или иного периода — нет, сюжеты все те же, поэтика та же, но об одном ли и том же Мохореве мы сейчас с вами говорим?

В художественном ландшафте Петербурга Мохорев не выглядит посторонним; автор он, конечно, очень петербургский — по происхождению, связям, развитию, стилю, ассоциациям и т. д. Притом — кто такой еще в Петербурге есть, хотя бы близко? Нет такого. Его сравнивают… много с кем сравнивают, по делу и не очень; можно наскоро перебрать номенклатуру таких сравнений — речь как о неоклассической поэтике, так и о подростковом, гм, материале.

Иван Пинкава. Даже самым худющим мохоревским натурщикам далеко до готической изможденности тел Пинкавы, которому классические аллюзии явно дороже здоровья его персонажей.

Салли Манн. Любовное взаимодействие Манн со своими моделями очень напоминает мохоревскую практику — но у Манн чаще всего появляются родственники или близкие, вопрос взаимодействия с моделью загодя решён; Мохорев, по крайней мере, до середины 2000‑х работал равно как со знакомыми, так и незнакомыми детьми, превращая сеанс позирования не только для себя, но и своего визави, в род психотерапевтического сеанса.

Джок Стёрджес. Вечер летнего августовского дня, время начала метаморфоз («были дети как дети»); отсюда длинные тени и внимание к световоздушной среде, куда окунуты подростковые тела, столь непротиворечивые этой среде. Момент Стёрджеса — идиллия, как и у Салли Манн, но идиллия накануне собственного конца, перед взрослением и возмужанием. Отсюда буколические места для съемки, вроде нудистского пляжа Монталив или Северной Калифорнии, где сладкий зной и истома в момент заката так хорошо рифмуются с наисладчайшей порой человеческой биографии; единственно беззаботная нега, где купаются дети Стёрджеса, для мохоревских тинейджеров может показаться и непонятной.

Отсюда еще аналогия — Ларри Кларк. Но незрелые деликвенты Кларка, в отличие от тоже опасных, но юридически, во всяком случае, пока невинных персонажей Мохорева, уже знают, что такое хорошо, что такое плохо. Еще, может, не поняли, но знают. Первое их зло у них уже за спиной, как первый грех: не следствие выхода из райского состояния, а причина и сам выход. И планы на «еще один день в раю» строятся в расчете не догнать упущенное блаженство — поскольку кажется, что из него они еще не выходили, — но восстановить прежний статус ангелов. Любопытно, что посещение выставок Кларка часто не рекомендуется «до 18‑ти» — то есть, для тех, собственно, о ком выставка. В этом смысле еще один плюс для сравнения с Мохоревым, тоже испытывающим порой проблемы с тем, как общество видит его фотографии; но «детки» Кларка, очевидно, совсем не те же, что и у Мохорева. В отличие от героев петербургского фотографа, люди, уже люди, не дети, Кларка, как ни печально, люди конченые. Застывшие перед решающим в жизни возрастным перевалом мохоревские герои и только что перевалившие через него герои Кларка — разные.

Возможно, ближе всего к Мохореву оказывается самодеятельный и самопальный Николай Бахарев — не только потому, что в многочасовых сеансах-истязаниях моделей пользуется тем же квадратным кадром; но прежде всего потому, что взыскует он той же нечаянной красоте. Бахарев пляшет часами вокруг непрофессиональных и неподготовленных моделей, умоляя, в итоге, ему раскрыться, извлечь внутреннее обаяние, коему фотограф готов подивиться — и поделиться, как находкой, со всеми; то же — Мохорев, осматривающий с высоты своего роста «сильно выше среднего» непокорные детские головки.

На фоне убогого быта, разрухи, развала они прорастают словно непрошенная трава — естественные, как сорняки, как ржавчина или пятна на обоях. Или как потемневшая соль серебра на фотопленке.