Манипуляция определяется в теории передачи дискретных сообщений как процесс цифровой модуляции, преобразования последовательности кодовых символов (условных знаков) в последовательность элементов сигнала. По-разному понимается манипуляция в социологии, от «формы духовного воздействия и скрытого господства» до «способа выигрышного структурирования мира» и «отношения к другому как к средству». Существует ещё понятие манипуляции в цирковом искусстве — это фокус, исполнение которого требует особой ловкости рук — с монетками, шариками, лентами, письменными принадлежностями, игральными картами. Фокусник в цирке часто называется манипулятором.

Что общего между определениями, данными манипуляции в разных областях знания? Говоря обобщённо — это представление-превращение набора одних знаков в другие. Понятно, что наш способ восприятия мира и познания (то есть, присвоения имён) манипулятивен по своей природе. Можно вспомнить о существовании между восприятием информации нейронами и её анализом рецепторами головного мозга задержки в доли секунды — так занимавшей Кизи и Весёлых Проказников. Эта задержка — базовая форма коммуникации и главное её условие, это — «мозговое кино», внутреннее говорение, составляющее основу нашей личности. Коммуникация и манипуляция оказываются в интересующей нас области контекстуальными синонимами (мы не говорим пока о том, насколько это хорошо или плохо).

Вся история оптических медиа, от ионического алфавита и восковых табличек до цифрового видео, является историей последовательного упрощения манипулятивных техник, связанного с целым рядом допущений (договоров). К примеру, начиная с Евклида знание о прямолинейном распространении лучей света было связано с представлением о космосе как конечном идеальном шаре, любая точка которого оказывается достижима для «зрительного луча» человеческого глаза. Впоследствии всё переворачивается с ног на голову: в современной оптике свет идёт не от глаза к предмету, но ровно наоборот, а линейная перспектива зиждется на гипотезе о бесконечной вселенной, модели которой соответствует в перспективе бесконечно удалённая точка схода всех линий — заимствованный из арабских цифр ноль, философская пустота.

Именно арабские математики изготовили первую модель камеры-обскуры, собственно линейной перспективы, получившей дальнейшее развитие только в эпоху Ренессанса. Уже тогда познаваемая (воспринимаемая органами чувств) реальность казалась «пойманной» в «тиски взгляда». Иллюзия «захвата реальности», наиболее распространённая в золотой век фотографии на рубеже XIX и XX веков, освободившая, как принято считать, для формальных экспериментов живопись и ставшая расхожим местом истории искусств, стала кульминацией идеи всевидящего ока Просвещения. Представляется, что это стало своеобразным «началом конца», и ключевой фигурой здесь выступает не кто иной, как Уильям Генри Фокс Тальбот. Изобретения Ньепса и Дагера уже сделали недостаточным, если вообще нужным, основополагающее для любого художника умение перспективно изобразить природу. Калотипия Тальбота свела физические действия художника к минимуму, превратив камеру-обскуру в фотокамеру в современном смысле слова. Следующее нововведение Тальбота, а именно создание негативного изображения, непосредственно отсылает нас к обсуждаемой проблеме манипуляции. С появлением негатива стало возможным произвольно уменьшать или увеличивать всё изображение или любую его часть при неоднократном копировании — совокупность двух этих факторов превратила фотографию в массмедиа, успешно интегрированную в технологию книгопечатания. Начавшийся после этого бум туристических открыток, дешёвых порнографических картинок и бульварных романов явился прообразом современной системы массмедиа, неотделимой от войны и капитала и, следовательно, пропаганды. (Деятельность основанного в 1622 году Объединения по распространению католической веры была основана, кстати, исключительно на имиджах; именно учёные иезуиты занимались изучением оптики, строили «волшебные фонари», использовавшиеся в театральных постановках на религиозные темы.)

Здесь условно пролегает концептуальная граница между медиа и массмедиа. Видимое — это воображаемое, так по Лакану «я» формируется из умения младенца узнавать себя в зеркале. Появление линейной письменности, исторического времени, суть первая ступень отстранения от мира. Тексты поясняют видимые образы. Медиа, таким образом, всегда манипулирует видимым, говоря иначе, личным опытом, перекодируемым в текст. Верно, что всё, что мы знаем о себе и мире, мы знаем благодаря медиа.

От негатива Тальбота недалеко до целлулоида Истмена и первой камеры «Кодак». По мере своего развития фотография заменила собой видимое глазом (или старой камерой-обскурой) в качестве материала для живописи — содержанием одного медиа всегда оказывается другое медиа. Так фотография становится массмедиа, и на этом основывается современное общество. Мы вновь оказываемся в магическом пространстве, циклическом времени технологий, в котором тексты не поясняют образы, но образы абстрагированы от текстов. Как когда‑то миф, программа фотоаппарата наделяется поначалу магическим свойством.

Посмотрим, куда было направлено это магическое «новое око»: на крайние стороны социальной лестницы, нищих и королей, на бесконечные студийные портреты, однообразные туристические пейзажи, но прежде всего — на лица преступников, то есть формирование полицейских картотек, на создание типологий. Не счесть критиков, сравнивших возможность фотоувеличения с прицелом, панорамные съёмки с цеппелинов и самолётов — с ковровыми бомбардировками, «волшебные фонари» — с сигнальными кострами. Военный характер любой коммуникации очевиден. При этом в «классическую эпоху» фотография была тесно связана с «культом буржуазного гения», с индустриальным капиталом. Теория говорит нам однозначно: массмедиа — это развитие, как у Фуко, «контролирующего взгляда», «оптической структуры надзора и наказания», а споры о фотографии как искусстве лишь скрывают её стратегическое назначение.

Итак, содержание фотографии — только другие фотографии. В принципе, фотографическая программа неисчерпаема, но некий набор того, что фотографируется, оказывается ограничен опять же системой массмедиа, существующим в ней набором тем. Как пишет Никлас Луман, тема — необходимое условие коммуникации, различения информации и неинформации, самого существования массмедиа. С набором тем связано производство социальной памяти, постоянная смена повторяющихся наборов идентичностей. Как и в пространстве мифа, всё существующее существует одновременно, и время массмедиа обусловлено простой последовательностью операций вне зависимости от их содержания, как это происходит при постоянном обновлении статусов в социальных сетях, выкладывании фотографий в блогах, даже при обмене короткими текстовыми сообщениями.

Фридрих Киттлер в своих лекциях цитирует отрывок из «Воспитания чувств» Флобера, описание литографии, на которой королевская семья изображена лишённой всех атрибутов величия, как рядовые французские буржуа: «в руках у Луи-Филиппа свод законов, у королевы молитвенник, принцессы вышивают, герцог Немурский пристёгивает саблю, г-н де Жуанвиль показывает младшим братьям географическую карту, в глубине видна двуспальная кровать». Медиа всегда пропагандируют противоположное тому, что показывают — на этом основана и деятельность иезуитов, и современная вестернизация. «Там, где реальный мир превращается в образы, а образы становятся реальностью, практическая способность человека отделяется от самой себя и предстаёт как самостоятельный мир, и как раз в этом мире рыночная экономика обретает абсолютную власть над всей общественной жизнью, она способна манипулировать уже коллективным восприятием, господствуя над памятью и социальными коммуникациями, она превращает их в товар — в зрелище, форму абсолютного отчуждения», — пишет Джорджо Агамбен в книге «Грядущее сообщество». — «Коммуникации, таким образом, препятствует сама возможность общения, людей объединяет то, что их разделяет».

Другой итальянец, Франко Берарди, также говорит об отчуждении, о том, что коммуникация утратила свой магический и эротический характер, стала экономической необходимостью, безрадостной функцией. Для Агамбена с отчуждением связана философская категория любого: «Любое — это сходство без архетипа, то есть Идея». В циклическом времени массмедиа всё может быть любым. В этом состоит главное свойство успешной модели: быть любой, и в то же время не меняться, в этом главная составляющая образа политика. Вилем Флюссер, тридцать лет назад писавший об упадке письменной культуры и новой визуальной безграмотности как утрате критического мышления, говорил о чём‑то схожем: «Неграмотность сегодня не исключена из культуры, зашифрованной в тексты, она полностью вовлечена в культуру, зашифрованную в образах». И в основе этого концептуального слома познания и восприятия — свойства камеры-обскуры, открытые арабскими комментаторами Аристотеля?

Мы продолжаем доверять тому, что знаем, несмотря на колоссальный разрыв, несоответствие между селективностью фонового знания массмедиа и их успехом в представлении реальности. Мы доверяем медиа, потому что они «не нуждаются в консенсусе» (Луман), оставляют нетронутой иллюзию доступной для восприятия, познаваемой реальности. Любое различение внутри системы массмедиа оказывается условным, любая маргиналия персонального видения апроприируется системой и существующим набором тем. Но мы нуждаемся в подобном различении. «Постиндустриальная революция, произошедшая с появлением фотоаппарата, проходит мимо сознания фотографов», — писал Флюссер.

Уже классические фотографы пытались концептуально отделить свою персональную работу от коммерческой, скажем — медиа от массмедиа. К примеру, печатали персональную работу только контактным способом, потому что фотоувеличение — манипуляция не с видимым, а с текстом негатива. То же относится к цвету или, с другой стороны, к использованию исторических техник, ломографии, полароиду.

Манипулятор разоблачён, но всё ещё показывает фокусы. Вопрос в том, способны ли мы ещё обратиться непосредственно к реальности опыта, и насколько это необходимо. Вышеприведённый отрывочный анализ, возможно, лишь симптом нашей растерянности, а пессимизм теории, к которой мы обращаемся в поисках поддержки, вызван только шоком и стрессом от попытки адаптации к новым технологическим условиям.

«Ни одна когнитивная система не в силах в своих операциях достичь внешнего мира», — говорит нам теория. Как следствие, система массмедиа испытывает постоянный недостаток собственного разнообразия, а любое наблюдение всегда регистрирует лишь то, что мир недоступен для наблюдения. В то же время, ни одна система не в силах отказаться от предпосылки реальности. До тех пор, пока по привычке мы будем искать в массмедиа (в фотографиях) информацию о старой доброй чувственной реальности, мы будем сталкиваться с пустотой арабского ноля линейной перспективы.

Возможно, мы физиологически не приспособлены к взаимодействию с компьютерными моделями массмедиа, поскольку биологическая эволюция протекает слишком медленно. (Интересно, что пропаганда иезу-итами линейной перспективы в Китае потерпела полный крах.) При этом интуитивно понятно, что подобное постоянное взаимодействие должно привести к определённым изменениям в нейронной сети, в самой структуре восприятия и памяти. Функция массмедиа — не в умножении информации, но в «порождении и переработке раздражений». Если уподобить нас медиафильтрам, мы должны пропускать через себя всё, кроме этого раздражения — тех помех, что, в теории, возникают в любом канале.

Ведь проблема манипуляции — это всегда вопрос о возможности счастья и свободы. И если в мире программ и аппаратов человеческой свободе уже нет места, нам остаётся единственная возможность — принимать мир таким, каков он есть. Главное — отказаться от борьбы с пустотой, потому что сопротивление языку может быть, понятно, только языковым. Как природа не терпит пустоты, так пустота не терпит ничего натурального, природного, чувственного. Реальность массмедиа — единственно данная нам. Процитируем последние слова книги Агамбена: «Язык раскрывает возможность не-бытия, но одновременно он открывает другую, более могущественную — возможность существования, того, чтобы нечто было вообще… Воспринимать нечто в его бытие-таком, во всей его необратимости, которая, однако, не есть необходимость, воспринимать именно так, но не видеть в этом случайность — это и есть любовь».