Меценаты

Вена рубежа веков — это один из крупнейших городов мира, где концентрировались все финансы огромной империи, а культура всегда расцветает там, где есть деньги, чтобы её подкармливать. Одним из крупнейших меценатов той эпохи был Карл Витгенштейн, отец Людвига. Он был из тех влиятельных людей, что обладают не только огромным богатством, но и самым лучшим образованием, доступным своему времени. Нам сложно сейчас представить, сколь высокого уровня достигало тогда домашнее обучение, насколько разные дисциплины преподавались. В тот момент после индустриализации начиналась совершенно новая эпоха, в том числе и в области культуры: уже возник Сецессион, и все понимали, что грядёт что‑то совершенно невиданное. В Вене складывалась ситуация, чем‑то напоминавшая то, что происходило в ренессансной Флоренции. Ни у кого не было чёткой специализации, все занимались всем сразу, всё смыкалось со всем: музыка, литература, медицина, философия. В столицу ехал любой, кто жаждал себя показать, особенно из восточных провинций, — Адольф Лоос, Зигмунд Фрейд, Густав Малер. Многие из приезжих были евреями, и если посмотреть на построенную тогда Рингштрассе, выяснится, что большинство этих великолепных зданий были возведены по заказам богатых еврейских семей. Евреи Вены рубежа веков — это неохватная тема, но её нельзя хотя бы не упомянуть в связи с Витгенштейнами. Тут важно то, что прокладывать себе путь в высшее общество все они пытались посредством образования. Ничто не было для них столь ценным, как стать самыми знающими, самыми культурными людьми своего времени. Это относится практически ко всем семьям, крестившимся в то время, а Витгенштейны приняли протестантизм, ещё когда жили в Лейпциге. Сама религия не имела для них особого значения, они приходили не в веру, а в христианскую культуру, и культура становилась их религией. В то же время из немецкого протестантизма они почерпнули определённую этику — ты живёшь, чтобы быть частью своего сообщества, чтобы поддерживать его своим трудом и деньгами. В католическом мире таких представлений никогда не было. И вот в Австрии евреи начинают создавать своё сообщество, вовлекая туда самых талантливых людей своего времени. Знаменитые венские салоны — это и есть форма существования этого сообщества, форма его консолидации и поддержки. Поддержка выражалась также и в заказах — Климту, «Венским мастерским». Всё это и есть Вена рубежа веков.

Бернард Ляйтнер. Дом Людвига Витгенштейна, 1971

Ч/б фотография (фрагмент)

Изображение предоставлено автором. © Archive Bernhard Leitner Vienna

В 1969 году в беседе с редактором американского журнала ArtForum австрийский художник Бернард Ляйтнер упомянул дом, спроектированный Людвигом Витгенштейном для своей сестры Маргарет в 1926 году. Ляйтнеру тут же предложили написать об этом статью, поскольку творчество Витгенштейна было в Штатах в большой моде, но о его архитектурном наследии никто не знал. Когда Ляйтнер решил сделать для своей статьи фотографии, он был поражён, что и в Австрии почти никто не знал про это здание, неизменно закрытое для посетителей. Хуже того, тогдашний владелец, племянник философа, дом свой не любил, особой ценности в нём не видел и как раз собирался его продавать. Поскольку земля в самом центре столицы ценилась куда выше, чем никому не известное здание, оно было фактически обречено. Тогда Ляйтнер развернул целую кампанию по спасению особняка, которая продолжалась два года: он писал в газеты, рассказывал об архитектуре Витгенштейна в специализированных журналах и объяснял, что она стала визуальным воплощением его философии. Только это и спасло здание, где сейчас работает Болгарский культурный центр. Мы публикуем фотосерию, сделанную Бернардом Ляйтнером во время его посещений дома в 1969—1989 годах, фактически первые его изображения, которые стали известны широкой публике.

Австрийская столица была сосредоточием власти и именно поэтому привлекала культуру, причём самую разную. Не немецкую, не еврейскую, не чешскую, не венгерскую — она превращала их все в сияющий сплав. Адольф Лоос перенёс на австрийскую почву то, чему научился в Америке, а Людвиг Витгенштейн привёз свои идеи из Кембриджа. Всё здесь прорастало и сплеталось самым причудливым образом. Однако это не было счастливым и дружным сообществом. Там, где сливаются многие зрелые традиции, всегда начинается упадок, декаданс. Самым ярым и злым критиком своего времени был Карл Краус, который не слишком хорошо известен за пределами немецкоязычного мира, потому что его язык крайне труден для перевода. Тем не менее именно он формулировал проблемы, которые затем приходилось решать философам, художникам, литераторам. Но соединить Лооса, Отто Вагнера, Крауса, Сецессион и Витгенштейна в нечто целостное просто не представляется возможным. Витгенштейн отчаянно не любил венский модернизм. Краус зверски критиковал передовых художников своего времени. Да и отец Витгенштейна собирал самое что ни на есть консервативное искусство XIX века. Тем не менее, по совету дочери, именно он предоставил средства на постройку здания Сецессиона, заплатив 85 % необходимой суммы, — как раз потому, что передовое искусство повышало его престиж в обществе. Правда, нужно понимать разницу: если в Нью-Йорке возможен Карнеги-холл, названный в честь Эндрю Карнеги, который оплатил его постройку, то Австрия была монархией, и никакого Витгенштейн-холла тут просто не могло появиться. Но в целом механизм был тем же: меценату было важно его имя на фасаде. Витгенштейны также заказали Климту портрет Маргарет, сестры Людвига. Хотя это не лучшая работа художника, отец семейства чрезвычайно гордился тем, что отдал самую высокую сумму, когда‑либо уплаченную за женский портрет. Принципиальным было иметь достаточно денег, чтобы платить за искусство, и достаточно образования, чтобы по‑настоящему любить то, за что платишь. У Карла Витгенштейна было и то и другое.

Например, по его заказу Карл Чешка из «Венских мастерских» выполнил витрину, которая сейчас хранится в Музее искусств Далласа, — она сделана из серебра, инкрустированного жемчугом, эмалями, бриллиантами и прочими драгоценными камнями. Пару лет назад музей сделал специальную выставку о модернистской Вене как о городе роскоши, но витрина при этом совершенно не способна что‑то представлять; наоборот, она сама представляет собой абсолютное торжество декоративизма и орнаментализма. Именно против такого подхода всегда восставали Краус и особенно Лоос, который написал знаменитое эссе «Орнамент и преступление». Так что этот круг отнюдь не был однороден и сплочён. Причём ситуацию также нельзя описать как конфликт некой прогрессивной Вены и Вены консервативной. Не было никаких двух лагерей. Хороший пример тому музыка: не стоит представлять, что были простецы, которые слушали Штраусов, и интеллектуалы, которые наслаждались Малером, Шёнбергом и Бергом. Совсем нет, музыка семейства Штраусов не предназначалась для концертных залов, она была написана для танцулек, и то, что сейчас эти вальсы исполняются серьёзными оркестрами, — очень странно. Тем не менее она высоко ценилась именно модернистами, потому что была сложной для исполнения. В частности, Шёнберг сделал оркестровку для нескольких вальсов Иоганна Штрауса в собственной манере. Затем тем же занялся Альбан Берг, который сам писал совершенно иную музыку.

Принципиальным было иметь достаточно денег, чтобы платить за искусство, и достаточно образования, чтобы по‑настоящему любить то, за что платишь. У Карла Витгенштейна было и то и другое

Если снова вернуться к Витгенштейнам, их семья была невероятно музыкальна: Людвиг получил образование на уровне профессионального музыканта наших дней, знал теорию как никто, его мать бы без сомнения сделала карьеру пианистки, если бы это было допустимо для женщины в то время. И тем не менее Витгенштейны очень любили Штраусов: они были чрезвычайно консервативны в своих вкусах, и музыка для них кончалась на Брамсе. Даже Рихард Штраус казался им слишком авангардным: мы знаем, например, что в Кембридже Людвиг ушёл с исполнения «Саломеи», потому что был не в состоянии «выносить этот шум». Сегодня проводится огромное количество параллелей между радикальными теориями Витгенштейна и Шёнберга, как и между Витгенштейном и Шиле, но им самим эти параллели совсем бы не понравились. Многие из самых авангардно мыслящих людей оказались модернистами поневоле и себя таковыми не считали. Шёнберг так вообще полагал, что его мелодии должны насвистывать молочники.

Тем не менее люди, которые не понимали и не терпели идей друг друга, сидели в одних и тех же кофейнях, вежливо беседуя, — Вена ведь маленький город, — а потом расходились писать желчные статьи о тех, с кем только что ели пирожные. Ещё чуть позже они собирались у Витгенштейнов — Лоос, Климт, Брамс, Малер — и, разумеется, вели себя как подобает воспитанным людям. Самые серьёзные противоречия касались проблемы орнамента: у представителей «Венских мастерских» во главе с Йозефом Хоффманом орнамент был основной выразительной формой, а Лоос его ненавидел. Сам же Людвиг Витгенштейн критиковал всё, что было сделано не им и до него: Сецессион, венский модерн, венскую картину мира как таковую. Историки философии считают, что «Логико-философский трактат» был написан как «вопросительный знак», адресованный своей эпохе i . Поэтому он так привлекателен для нас сегодня: это загадка без разгадки. Но в этом и состояла суть всего венского модерна — он задавал вопросы и никогда не давал ответов, что также делает его чрезвычайно актуальным в наши дни.

Людвиг

Людвиг никогда не изучал философию, только читал книги из отцовской библиотеки. Его брат Пауль, пианист, был поначалу несравнимо более известен. Сам же он изучал инженерное дело в Берлине и нашел его очень скучным, а по окончании обучения переехал в Манчестер, где увлёкся авиацией и Больцманом. В Англии он внезапно наткнулся на исследования по философии математики, ему захотелось узнать больше, и он поехал в Кембридж, где буквально с улицы зашёл к Бертрану Расселу. Витгенштейн был из чрезвычайно привилегированной семьи, придерживался очень высокого мнения о себе и считал нормальным делать то, что ему хочется. Удивительно другое — что Рассел его не выгнал, а буквально через неделю заявил, что из Витгенштейна получится следующий большой философ эпохи. К двадцати девяти годам Людвиг закончил «Логико-философский трактат», и это была единственная его работа, опубликованная при жизни. До начала Первой мировой войны философ оставался в Англии: будучи венцем до мозга костей, Людвиг не желал жить в Австрии, ненавидел образ жизни родителей и весь венский круг. Но он также хотел сбежать и из Кембриджа, поскольку ненавидел академическую жизнь. Лишь в 1914 году, когда перед самой войной умер его отец, он решился навестить семью. Людвигу досталось огромное наследство, сотни миллионов долларов по нынешним ценам. И что же он с ними сделал? Раздал «бедным австрийским художникам». Это был анонимный дар, но теперь о нём известно, поскольку Витгенштейн — великий философ. Он передал наследство знакомому редактору в Инсбруке, умному и образованному человеку, предложив тому самому решить, кому его передать. Деньги достались Рильке, Георгу Траклю, Адольфу Лоосу, Оскару Кокошке и многим другим. И дело не в том, что Витгенштейну нравились их работы, — наоборот, если бы они ему нравились, это уже было бы не благотворительностью, а попыткой утвердить собственную позицию, собственный вкус в искусстве, то есть корыстным жестом. И это противоречило бы протестантской этике и этике самого Людвига. Его родные поступали так же: сестра всю свою жизнь жертвовала огромные суммы организациям, работавшим с бездомными. Правда, только Людвиг поддерживал творческих людей, но зато он приказал отправить обратно все их благодарственные письма, сказав, что знать ничего про них не желает.

Бернард Ляйтнер

Холл, вид на террасу

1969

Ч/б фотография

Изображение предоставлено автором. © Archive Bernhard Leitner Vienna

Как только началась война, Витгенштейн сразу записался в войска и был отправлен в Польшу, на русский фронт. Там никто не понимал, что с ним делать: он был слишком образован и совершенно непригоден для физической работы. В итоге его определили в инженерные войска и он прошёл всю войну, которая стала для него огромной травмой. Так что «Трактат», который начинался как работа по философии математики, закончился поэзией и мистицизмом. Недаром эту книгу называют «Одиссеей» — это рассказ о пройденном пути.

Всю войну Витгенштейн читал русских писателей: сестра отправила ему на фронт «Братьев Карамазовых», а с книгами Толстого он и вовсе не расставался. Вдобавок он изучал русский язык и в конце концов смог прочесть Достоевского по‑русски. Как и многие западные интеллектуалы, в 30‑е годы он идеализировал сталинскую Россию как страну честного труда. Он даже отправился в Советский Союз, чтобы работать на заводе, но вместо этого ему предложили кафедру в университете, и он уехал разочарованным. Тем не менее одним из немногих друзей Витгенштейна стал брат Михаила Бахтина.

Дом

После Первой мировой войны Витгенштейн вернулся в Австрию и тут же раздал всё, что у него ещё оставалось от отцовских денег, братьям и сёстрам. Тогда же он решил найти себе настоящую работу — в деревенской школе. Год он учился на школьного учителя, а затем переехал в один из самых бедных районов Нижней Австрии, где люди в то время реально голодали. Шесть лет он сражался с деревенскими, чтобы те разрешали своим детям ходить в школу: родители требовали, чтобы вместо этого мальчики работали в поле, а женское образование тогда вообще не считалось необходимым. Неудачи на педагогическом поприще Витгенштейн переживал не легче, чем травму войны. Ко всему прочему, когда развалилась империя Габсбургов, рухнул весь его прежний мир. К Людвигу приезжали коллеги из Кембриджа, заваливали его письмами, предлагали прислать денег, чтобы он вернулся, но философ отказывался, поскольку уже всё сказал. Он искренне считал, что разрешил все философские проблемы и больше в этой области делать нечего. В 1926 году его выгнали с работы за то, что он ударил ученика. Телесные наказания тогда были нормой, детей били линейками и розгами, и удивляться здесь нечему, но мальчик потерял зрение, и Витгенштейна отстранили от преподавания. Семья философа постаралась замять дело, родителям ребёнка щедро заплатили, а Людвига увезли в Вену, где он сидел без работы в крайне угнетённом состоянии.

В этот момент его сестра Маргарет решила заняться постройкой нового городского дома для своей семьи. Они пригласили Пауля Энгельмана, ученика Лооса. Почему они, будучи невероятно богатыми людьми, не позвали самого мастера? Ответ прост — они не смогли бы контролировать Лооса, навязывать ему идеи и решения. Витгенштейны всегда давали заказы только тем, кому могли диктовать свою волю. Людвиг пошёл вместе с сестрой на встречу с Энгельманом, которого хорошо знал, и высказал желание участвовать в проектировании. Очень скоро он полностью захватил руководство строительством — без сомнения, он был доминантным типом личности. Но надо, конечно, признать, что без Энгельмана Витгенштейн не построил бы ничего: он даже не смог бы начертить план дома. Правда, он сам придумал уникальную систему отопления и вникал буквально в каждую деталь. Всё, что есть в этом доме, сделано по специальному заказу — от дверных ручек до металлических оконных рам. Дело в том, что цена не имела значения, а у Людвига на всё были свои воззрения. В итоге Маргарет пришлось заплатить гораздо больше, чем она рассчитывала. В 1929 году Витгенштейны потеряли почти всё своё состояние при крахе на Нью-Йоркской бирже, но до того они могли позволить себе всё что угодно.

Когда уже после Второй мировой войны Маргарет решила продать дом, Людвиг решительно потребовал, чтобы он остался в семье: «Не продавай дом, — писал он, — если уж вам так надо, положите ковёр, можете даже повесить занавески, только не продавай дом!»

Маргарет, конечно, тоже хотелось поучаствовать в строительстве: как будущая хозяйка она считала, что именно ей следует определять результат. Энгельман писал отчаянные письма, что не в состоянии примирить брата с сестрой, а при этом его собственное мнение никто вообще не брал в расчёт. Позже Людвиг всегда говорил «мой дом» — «мой дом, который я построил для Маргарет», но для себя он ничего подобного не построил. Для себя он создал типичнейший австрийский домик у Согне-фьорда в Норвегии: из дерева, очень простой, но в таком потрясающем природном контексте, что ничего больше там и не требовалось. Правда, дом стоял на высоком берегу, и подъехать к нему можно было только на лодке, но Людвигу это и было нужно — смотреть на мир свысока, и чтобы никто не мог подобраться. По-моему, это истинно имперская черта в его характере. Венский же дом совсем другой, предельно минималистичный, в нём никогда не было ни ковров, ни занавесок. Когда уже после Второй мировой Маргарет решила дом продать, Людвиг решительно потребовал, чтобы он остался в семье: «Не продавай дом, — писал он, — если уж вам так надо, положите ковёр, ладно, можете даже повесить занавески, только не продавай дом!» Как видно, он был готов на крайние жертвы.

Пока шло строительство, Витгенштейн встречался с членами Венского философского кружка, которые всячески выказывали ему своё обожание, и постепенно, благодаря дому и кружку, пришёл в себя. Так что когда в 1928 году работа была закончена, он вернулся в Кембридж, и баланс в его жизни был восстановлен.

Послесловие к венскому модернизму

Надо сказать, что «Логико-философский трактат», несмотря на всю свою венскость и неотделимость от местного модернизма, не повлиял здесь ни на что, ни на одного художника или музыканта. Культ Витгенштейна начался после его смерти и был в первую очередь связан с «Философскими исследованиями» — вот они оказали огромное влияние, например, на Джозефа Кошута. Так что «Исследования» стали послесловием к венскому модернизму.

На сегодняшний день Фрейд и Витгенштейн — это две самых главных статьи международного экспорта австрийской культуры. Я специально просматривала The New York Times, чтобы понять, в каких контекстах они упоминают Австрию, и это чаще всего Фрейд или Витгенштейн. В самой же стране ситуация принципиально иная: Витгенштейн здесь до сих пор не особенно известен. Пока им не заинтересовались иностранцы, самим венцам он и вовсе не был нужен. Первоначально его недолюбливали за то, что он уехал, причём по доброй воле, а не как Фрейд, да ещё и сообщив всем, что ему нечего здесь делать. Потом забыли. Его дом бы не выжил, не займи его Болгарский культурный центр. Кстати, именно поэтому выставка, которую мы сейчас готовим, называется «Возвращая Витгенштейна домой». Ведь люди приезжают сюда специально, чтобы увидеть город, чью атмосферу он передаёт в своих сочинениях, который буквально вскормил великого философа: до самой своей смерти Людвиг писал сестре, чтобы та прислала ему традиционную австрийскую выпечку гугельхупф, в деталях описывая, каким именно он должен быть. В этом и заключается идентичность.

Так что Витгенштен был во всех своих проявлениях типичным венцем и не отступал от австрийского способа мышления до конца своих дней. Он мог легко оплатить публикацию своих трудов, но не хотел этого делать. Он мог всю жизнь играть в Кембридже роль признанного гения, но был слишком высокомерен для этого. Он вечно мучился виной за то, что еврей, за то, что богат, за то, что недостаточно прост. Это очень типично, в том числе и для современной Австрии. Я родилась в Болгарии и хорошо понимаю нынешнюю привязанность людей, выросших в советское время, ко всему материальному. Но здесь я вижу совсем другое — страсть к минимализму, к отказу от всего, кроме самого необходимого, желание освободиться от груза вещей, поскольку эти люди уже знают, что такое изобилие, и понимают, что оно ничего не стоит. Когда русские сейчас боятся потерять то, чем обладают, страх заложен именно в желании обладать вещами, но если ты не привязан к ним, страх уходит. И это одна из причин, почему жизнь Витгенштейна стала предметом культа для многих молодых людей, которые его даже не читали и неспособны понять его философских идей. Если взять, например, Хайдеггера, он согласился работать при нацистах, потому что дорожил своим статусом и любил власть. А Витгенштейн делал именно то, что декларировал, не дорожил собственным комфортом и ничего не боялся.

Правда, сейчас я рассуждаю как человек, живущий в Вене, но не родившийся здесь. Венцы же по‑прежнему любят помечтать о прошлом, когда они были великой империей. Сейчас Австрия превратилась в маленькую страну, но они сознательно воссоздают институты имперской культуры именно потому, что она даёт им чувство безопасности. Смотрите, Вена сейчас отмечает столетие австрийского модернизма — и к каким же датам привязан это юбилей? К смерти Шиле, Климта, Мозера и Вагнера. И это очень по‑австрийски — чествовать смерть и свою тоску.